«Это был желтый конверт, надлежащим образом запечатанный. На нем были наклеены марки центрального отделения парижской Биржи. Гамбетта расписался в получении письма. Почерк, которым был написан адрес, судя по всему, был ему не знаком. Он отправился в гостиную, где Поль накрывал на стол, и вскрыл конверт. В нем

оказалось четыре какие-то бумажки и фотография. Бумажки оказались расписками в получении денег — сумма была одна и та же во всех случаях: четыре тысячи франков — и всюду значилось имя графа Генкеля и стояла подпись Леони Леон. Кроме того, был приложен список генералов и точные данные о каждом из них, написанный размашистым почерком, так хорошо знакомым Гамбетте. На обороте фотографии Леони была почтительно-униженная дарственная надпись Пайве.

Сначала он ничего не понял. Он крутил бумажки в руках, заглядывал в пустой конверт в поисках объяснения всему этому. Печать на конверте принадлежала Генкелю. По всей видимости, его же рукой был написан адрес. Что все это могло означать? На фотографии стояла дата: ноябрь 1874 года. Но Гамбетта только в 1875 году представил свою возлюбленную Пайве. Вероятно, это какая-то ошибка. Он еще раз прочитал надпись: «Мадам графине Генкель, благодетельнице и волшебнице, от обязанной ей всем Л. Л.».

«Ну и ну, — подумал Гамбетта, — впрочем, стоит ли ломать себе голову над этой чепухой. Все это происки тех двух гадюк, которые хотят накануне свадьбы поссорить нас. Но этот список… Как он к ним попал и для кого он составлен?»

Подняв голову, он увидел свое отражение в зеркале и испугался: на него смотрел бледный измученный человек с искаженными чертами лица. На лбу, под глазами на щеках проступили черные пятна. У него закружилась голова. Он все понял, и напрасны были все его усилия отогнать от себя страшную догадку. Он был один. Поль закончил приготовления к завтраку и вышел. Пот тек по его лицу. Он с трудом поднялся. Ноги его налились свинцовой тяжестью. Все выглядело иначе, не так, как обычно — вестибюль, лестница… Он постучался в дверь спальни своей невесты.

— Войдите!

Взглянув на его опрокинутое лицо, на бумаги, которые он сжимал в руках, она сразу же все поняла. Ему сообщили! Он знает! Ей оставалось только признаться во всем. Весь стыд и ужас подобного признания человеку, бесконечно любившему ее, свалились на нее, как кошмарный сон.

— Не могла ли ты мне объяснить…

Он говорил с трудом, язык прилипал к небу.

— Откуда… почему… эти люди… ведь это твой почерк… говори же, Господи, не молчи!

Она бросилась перед ним на колени.

— Прости меня! Я была совершенно нищей! У меня был племянник на руках, сын моей сестры, которую соблазнили и бросили, как меня!

Он оперся на туалетный столик, который рухнул под его тяжестью. Из отлетевшего в сторону ящика выпал револьвер и покатился по полу. Леони схватила его… Ей оставалось только навсегда проститься со своим возлюбленным, которого она предала. Она быстрым жестом направила дуло себе в грудь, но Гамбетта успел отвести ее руку. Раздался выстрел, и тонкий ручеек крови потек по полу…

— Боже! Что я наделала! Ты ранен!

Наивный толстяк, плача, бормотал:

— Ничего, ничего, не будем больше говорить об этом… никогда… это ничего…

Когда прибежали напуганные выстрелом слуги, Леони уже успела припрятать бумаги и фотографию, присланные Генкелем».

Какова же судьба этих улик?

Леон Доде считает, что вечером, когда Гамбетта уснул, Леони сожгла их в камине.

Писатель предполагает, что Генкель, который был взбешен от того, что Леони ускользнула из его рук, и был виновником драмы, произошедшей в Жарди.

Эта версия была отвергнута многими исследователями. Но все же большинство полагает, что Леони Леон замешана в этой истории. Кое-кто впрямую обвиняет ее.

Так, Энри де Рошфор — который утверждает, что располагает сведениями, полученными от близкого друга Гамбетты, — настаивает, что виною всему была ревность.

27 ноября Леони Леон застала своего любовника с мадам де Бомон — родственницей Мак-Магона — в постели… «В гневе она схватила револьвер, который лежал на столе, намереваясь убить соперницу, но благородный Гамбетта заслонил собой молодую женщину, и пуля попала ему в руку…»

Эта история кажется, скажем прямо, маловероятной. Гамбетта, конечно, был растяпой, но все-таки вряд ли он стал бы принимать в Жарди мадам Бомон, да еще когда там находилась Леони.

Кстати, у мадам Бомон был загородный домик в Бельвю, по соседству с Виль-д'Аврей, где они могли встречаться, никого не опасаясь.

И, наконец, последняя версия случившегося настолько простая, что в нее трудно не поверить. Ее излагает П.-Б. Гези, один из самых авторитетных биографов Гамбетты.

«Генерал Тума, окончив беседу с Гамбеттой, направился к воротам и у самого выхода поскользнулся, неосторожно наступив на испражнения, оставленные собачкой депутата. Гамбетта поспешил извиниться и, когда генерал ушел, набросился с упреками на своего лакея, Поля Виолет, который, несмотря на неоднократные напоминания, забывал привязывать собаку. Разгорячившись, он велел Полю убираться. Тот был когда-то ординарцем у полковника Леона, поэтому он поднялся к Леони, чтобы сообщить ей о случившемся.

Леони лежала в постели. Она страдала от женского недомогания, и поэтому была особенно нервна. Бледная от возмущения, она спустилась вниз, негодуя по поводу увольнения старого слуги. Между любовниками произошла бурная сцена. Леони упрекала Гамбетту в том, что он ненавидит все, связывающее ее с «прошлым», и, окончательно потеряв контроль над собой, схватила лежавший на столе револьвер с намерением выстрелить в себя.

Одним прыжком Гамбетта оказался рядом с ней.

Своей огромной ручищей он зажал дрожащее запястье и револьвер. Движение было таким резким, что оружие выстрелило».

Эту версию сообщил Гези Александр Лери, второй муж младшей сестры Гамбетты, которому рассказал о всех обстоятельствах происшествия сам трибун.

Был ли ранен Гамбетта из-за нерасторопности слуги, из-за невоспитанности собаки, из-за истеричности Леони?

Увы! Нам остается лишь догадываться о том, что произошло на самом деле.

Мы можем лишь сравнивать разные версии.

«Драма в Жарди, — пишет Луи Барту, — навсегда останется загадкой для историков».

Но мы все же позволим себе заметить следующее.

Во-первых, множество предположений, мелькающих на страницах газет и ученых трудов, доказывает, что официальная версия, опубликованная в «Ля Репюблик Франсез», не была принята современниками.

Во-вторых, во всех версиях в той или иной степени виноватой оказывается Леони Леон.

Мы предлагаем читателям самим делать выводы…

Рана Гамбетты заживала быстро. 8 декабря доктор Фьезаль писал Лери: «Рана затягивается без каких бы то ни было нагноений… Пальцы двигаются благодаря тем мерам, которые были сразу же приняты. Еще дней десять он должен оставаться в постели в полном покое».

Постельный режим, предписанный почти выздоровевшему человеку, и привел Гамбетту к смерти. Через несколько недель неподвижного лежания бедный толстый Гамбетта начал страдать воспалением кишечника. 16 декабря был поставлен диагноз перитифлит. Организм, подточенный сифилисом и надорванный постоянным переутомлением, не вынес всех этих осложнений. 31 декабря в десять часов сорок пять минут вечера Гамбетта умер с именем Леони на устах.

Несчастная Леони рыдала, лежа в ногах его постели. Все для нее было кончено. Оплакивать Гамбетту, хоронить его, выслушивать соболезнования полагалось лишь| членам его семьи. В этом доме, который еще утром она считала своим, ей нельзя было оставаться.

Всю ночь она приводила дела в порядок, а на рассвете, когда ей доложили о прибытии Лери и его жены Бенедетты, она в последний раз взглянула на того, чье имя она должна была уже давно носить, если бы не ее упрямство, и покинула Жарди.

В Париже она жила на улице Суффло. Именно там, через два месяца отыскал ее Лери.

— Мадам, ходят слухи, что Гамбетта отец вашего сына. Если это правда, то мы готовы уступить ему все права на наследство.