Бедняга! Жозефина в этих делах вовсе не нуждалась в помощи мужа и превосходно справлялась сама.
В июне, устав надеяться и отчаиваться, Бонапарт отправил Жозефине горестное письмо, орфографию которого я почтительно сохраняю:
"Моя жизнь — непрерывный кошмар, отчаяние омрачило мою душу. Ты больна, ты меня любишь, ты беременна. А я так виноват перед тобой, что не могу оправдать себя. Я возмущался тем, что ты не едешь ко мне, а ты была больна. Прости меня, мой нежный друг. Любовь, которую ты мне внушила, отняла у меня Разум: и он никогда не вернется ко мне. Придется с этим примириться.
Пока ты не написала мне, самые зловещие предположения наполняли мою душу; я ни на что уже не надеялся, мечтал только о том, что бы последний и единственный раз прижать тебя к сердцу и вместе умереть.
Ни минуты покоя, ни минуты утешения, ни минуты надежды не было у меня до того, как я получил твое большое письмо, где ты сообщила о своей болезни.
Жозефина, как ты можешь столько времени мне не писать? Твое последнее письмо, моя нежно-любимая от третьего флореаля! Письмо о том, что ты в ближайшее время не приедешь — я. еще не смог примириться с этим, и все же ношу это письмо на груди, и твой портрет, и все остальные письма… Я без конца перечитываю их, смотрю на любимое лицо…
Я без тебя — ничто. Не могу понять, как я жил без тебя прежде. О Жозефина, владычица моего сердца, неужели ты будешь снова откладывать свой приезд, слушать дурных советчиков, которые хотят удержать тебя в Париже, продлить мою разлуку с тобой? О, я подозреваю весь свет! Всех, кто тебя окружает! Но я твердо надеюсь, что ты уедешь из Парижа до 5-ого и 15-ого будешь в Милане…
Все мои мысли прикованы к твоей спальне, к твоей постели, к твоему сердцу…
Ты знаешь, что я не вынес бы, если бы у тебя был любовник… Если бы я узнал об этом, увидел его, я в тот же миг растерзал бы его сердце.., а потом… может быть, посягнул бы и на твою священную для меня жизнь… Но нет, я не смог бы… но я сам ушел бы из жизни, в которой и сама добродетель способна на обман…
Тысячу поцелуев твоим глазам, твоим губам, твоему язычку, твоей…
О, помнишь ли ты сладостный сон, когда я, сбросив твои чулочки, твои шелка, прижимал тебя к груди так, что ты вся целиком оказывалась внутри моего сердца? О, почему Природа не создала такой возможности? Как бы это было прекрасно…"
Эти безумно страстные письма, которые занимают место среди самых волнующих произведений любовной литературы, не производили на Жозефину того впечатления, на которое рассчитывал Бонапарт.
Арно, который как-то был на улице Шантерэн в день, когда Мюрат принес очередное послание, оставил этому свидетельство: "Это письмо, которое она мне показала, как и другие письма из Италии, было неистово пылким. Жозефину только забавляла его страсть, не лишенная момента ревности. В моих ушах еще звучит отрывок из письма, в котором ее муж, как будто отвергая мучившие его подозрения, восклицает: «Однако, если бы это было правдой! Тогда берегись кинжала Отелло!» Я как будто слышу, как она комментирует эти слова, ее голос с креольским акцентом:
«Какой же ин уморительный, этот Бонапарт!» Она не испытывала к этому исключительному человеку такой же любви, что внушила ему, хотя, конечно, она гордилась тем, что он ее любит не менее, чем свою славу. Она наслаждалась этой славой, которая росла со дня на день, но она наслаждалась ею в Париже, где каждое новое сообщение из Италии вызывало восторженные клики толпы, а когда ей пришлось все-таки уезжать из Парижа, огорчение ее было неописуемым".
Тогда она поставила условие: ее любовник Ипполит Шарль должен уехать тоже. Карно, имевший основания сомневаться в твердости нравственных устоев генерала Бонапарта, согласился на это с легким сердцем.
Еще две недели Жозефина пробыла в Париже. Прощальные обеды, балы, вечера, очень веселые и. даже легкомысленные, так приятно ее развлекали, что каждое утро она восклицала:
— Нет, я уеду только завтра!
Надо сказать, что парижская жизнь 1796 года была непрерывным праздником, где любые самые экстравагантные выходки были не в диковинку.
«Мюскадены» («Щеголи») [13] одевались как полишинели, носили гротескного покроя рединготы, начесывали волосы как «собачьи уши» и выходили на улицу, только вооружившись увесистой узловатой палкой.
В то время как мужчины задыхались в тесных галстуках, упиравшихся в подбородок, и в высоченных воротничках, мешавших повернуть шею, женщины, как бы для того, чтобы восстановить равновесие, одевались в соблазнительные легчайшие наряды.
Послушаем Роже де Парна!
«Они показывали себя полуголыми, отбросив всякий стыд, стремились только к одному: обратить на себя внимание. Без рубашек, без нижних юбок, только в корсете и панталонах телесного цвета, они набрасывали сверху греческие туники из тончайшего светлого муслина, сквозь который просвечивали руки, ноги и грудь. Руки были украшены множеством браслетов строгих античных форм, — так же и нижняя часть икр; ноги без чулок в открытых сандалиях, и на каждом пальчике ноги кольцо с бриллиантом или драгоценной камеей».
Жозефина, подражая мадам Тальен, носила эти наряды «Щеголих» Директории. Ей доставляло удовольствие показывать свои ноги до середины бедра, гуляя по парижским бульварам с Ипполитом Шарлем, столь же красивым, сколь и неумным. Вечером она отправлялась с ним же на бал, где танцевала до упаду.
Балы Директории свидетельствовали о вольности нравов. Дамы нередко являлись туда с обнаженной грудью и позволяли себе самые эксцентричные выходки. Один из современников пишет не без юмора:
«Кто бы подумал на этих балах, что война бушует на наших границах, на берегах Рейна и Мааса, в горах и на морях? Что вся Европа, объединившись, угрожает Франции, Республике, Конституции, Парижу, его балам и самим танцорам?»
Среди бала иногда, привлекая всеобщее внимание, появлялась Щеголиха в сногсшибательном костюме. Послушаем снова Роже де Парна:
"Что за гул? Кто эта женщина, которую встречают овацией? Подойдем, посмотрим. Толпа окружила ее. Да она, кажется, голая? Нет… Пожалуй, все-таки нет… Подойдем еще ближе. Сможет ли мой карандаш нарисовать эту картину? Я вижу легкие панталоны, так плотно облегающие тело, что их можно было бы сравнить со знаменитыми кожаными штанами принца д'Артуа, в которые его ухитрялись впихнуть, приподняв и опуская сверху вниз, четыре дюжих лакея, таким манером, чтобы на них не было ни единой морщинки, а вечером «распаковывали» его, приподнимая с еще большими усилиями.
Хотя женские панталоны — шелковые, они прилегают к телу еще теснее, чем знаменитые «штаны в обтяжку» принца д'Артуа. Руки украшены браслетами, а короткая кофточка с глубоким вырезом почти полностью обнажает едва прикрытые красиво разрисованным тончайшим муслином «сосуды материнства». Легкая льняная рубашечка обнажает голени и ляжки, обвитые драгоценными золотыми браслетами, сверкающими бриллиантами. Толпа молодых людей окружает ее с радостными возгласами, но юная красавица делает вид, что ничего не слышит. А вот еще одна «чудесная»: как дразнят воображение эти панталоны телесного цвета, плотно прилегающие к коже…"
Танцорки в этих возбуждающих чувственность нарядах, тесно прижимаясь к своим кавалерам, кружились с ними до тех пор, пока чья-нибудь милосердная рука не тушила свечи.
Тогда Чудесные и Мюскадены бросались на пол и, позабыв очарование старинного танца ригодон, предавались упоительным радостям древнейшего танца в мире.
Понятно, что Жозефина предпочитала прелести такой жизни опасному путешествию на поля сражений. В середине нюня она была еще в Париже. Тогда «охваченный пламенем» нетерпения и ревности Бонапарт заявил, что он покидает армию в Италии и едет в Париж, чтобы обнять жену.
13
«Мюскадены» именовались также в буквальном переводе «Немыслимые». — Прим. пер.