- Мне сказали, что ты спас царю жизнь.

- Я поступил, как подобает верному воину, - отвечал я.

И вновь призрачная улыбка на короткий миг скользнула по ее губам. Я подумал, что, если бы Филипп тогда погиб, ее сын уже стал бы царем.

- Олимпиада, царица Македонская, благодарит тебя, Орион.

Я вновь поклонился.

- Какой же награды ты просишь? - спросила она. - Говори, не смущайся.

Слова слетели с моего языка прежде, чем я понял, что говорю:

- У меня нет памяти, госпожа, я помню лишь то, что было со мной несколько дней назад. Если это в твоей власти, скажи, кто я и что делаю здесь?

Она изогнула бровь, глядя на меня с удивлением и некоторым неудовольствием.

Но потом улыбнулась и негромко сказала:

- Приходи сюда в полночь, Орион. Только один, и никому не говори об этом. Ты понял?

- Понял.

- Итак, встретимся в полночь.

Я поспешил к выходу. "Прийти одному, и так, чтобы никто не узнал". Опасно... Что подумает царь, если узнает об этом?

Оказалось, что Филиппа тоже волнует мое беспамятство. Вестник, доставивший меня к царице, ожидал у входа в зал. Он сказал мне, что теперь меня ждет Парменион.

Красноносый Парменион сразу вызвал у меня симпатию. Он был немолод, лет пятидесяти, и, хотя волосы и борода его поседели, сложением отличался крепким: приземистый, широкий в груди, с мощными руками. Кроме того, характером он обладал весьма прямолинейным.

- Царь хочет, чтобы ты поговорил с учителем Александра, - сказал полководец, едва увидев меня. Он занимал во дворце одну из немногих свободных комнат. Собственный дом и семья - если они у него были находились далеко отсюда.

- С учителем Александра? - переспросил я.

- Он узнал о том, что ты лишен памяти, и хочет поговорить с тобой. Зовут его Аристотель, он называет себя философом, хотя родом из наших краев, из Стагиры. Только вот пожил некоторое время в Афинах и набрался там странных идей, а теперь носится с ними.

Меня вновь повели по дворцу... Я последовал за тем же надушенным юнцом через те же ворота, в которые мы въехали утром, потом по одной из шумных улиц Пеллы к дому Аристотеля Стагирита.

На улицах висели густые облака пыли, поднятой или всеобщим строительством, или резким ветром, продувавшим каменистые равнины вокруг... Впрочем, какая разница? Повсюду стучали, орали строители и торговцы, уличные разносчики, хозяйки и купцы торговались, крича изо всех сил.

К только что оштукатуренной стене нового дома прислонилась тощая и совсем юная девица лет десяти, она возилась с одной из своих сандалий. Длинные каштановые волосы девчонки были превосходно уложены, короткое голубое одеяние приспустилось, открыв плечо. Тут я заметил, что она мажет чернилами подошвы сандалий. Каждый ее шаг оставлял объявление, приглашавшее в дом свиданий Дионисии из Амфиполиса. Я расхохотался: у Дионисии, должно быть, состоятельная клиентура, если она рассчитывает, что новые гости умеют читать.

Филипп предоставил Аристотелю большой и просторный, но не слишком солидный дом. Некоторые из новых сооружений, мимо которых я проходил, и другие, еще только строившиеся, казались более величественными благодаря украшенным желобками колоннам и лестницам, поднимавшимся к их подножию. Обычно здания отделяли от улицы низкие стены и полные цветов сады.

"В столицу переезжают все, кто хоть что-то собой представляет", подумал я. Мужланы-отцы, главари шаек конокрадов, породили сыновей-аристократов, соперничавших друг с другом в роскоши домов и садов. Новая знать оставила горы и селения предков, чтобы в столице Филиппа служить своему царю.

Дом Аристотеля был невысок и приземист, лишь свежеокрашенные балки кровли свидетельствовали о том, что кто-то следит в нем за порядком. Сад перед домом зарос сорняками. Сквозь гравий на дорожке также пробивалась трава, ее явно не поправляли несколько месяцев. Ставни на окнах облезли, некоторые даже покосились.

Но когда я вошел в здание, впечатление мое переменилось. Сначала мне показалось, что дом слишком велик для одного человека, ведь меня уверяли, что философ живет в одиночестве. Затем я увидел, что ошибался: ученый жил весьма широко, ему едва хватало места.

Дом служил музеем, библиотекой, хранилищем всяких свитков, документов, множества вещей, которые занимали глубокий ум Стагирита. Симпатичный юный вестник подвел меня к входной двери, которую незамедлительно открыл передо мной ясноглазый слуга с клочковатой светло-каштановой бородой и рыжими волосами. Застиранный хитон его казался весьма поношенным.

Оставив неухоженный сад, я вступил в комнату, которая прежде служила прихожей. Ныне стены ее были заставлены полками, забитыми свитками, которые, судя по виду, много ходили по рукам. Лысеющий слуга повел меня по коридору, который сужали нескончаемые книжные полки, в заднюю часть дома, где Аристотель, согнувшись, разглядывал морские раковины. Я не заметил среди них даже двух похожих.

Он взглянул на меня, моргнул, а потом порывистым жестом отослал слугу. Невысокий и худой - едва ли не изможденный, - Аристотель напоминал подземного карлика: крупная голова с высоким лбом венчала убогое тело. Темные волосы философа поредели, борода была опрятно подстрижена. Небольшие глаза постоянно моргали, словно ученому было больно смотреть.

- Так ты и есть тот, которого зовут Орион? - спросил он голосом, на удивление глубоким и сильным.

- Да, я Орион, - отвечал я.

- Чей сын?

Я мог только пожать плечами.

Он улыбнулся, показав неровные желтые зубы:

- Простите меня, молодой человек, за неудавшийся фокус. Мне уже приходилось иметь дело с людьми, лишившимися памяти. Если ошеломить их вопросом, они могут ответить не думая, и память немедленно возвращается к ним, во всяком случае, отчасти.

Аристотель усадил меня на табурет возле рабочего стола и принялся обследовать мою голову, освещенную полуденным светом, проникавшим через высокое окно.

- Шрамов нет, - пробормотал он, - признаков ранения головы тоже.

- На мне все заживает очень быстро, - сказал я.

Ученый пронзил меня проницательным взглядом:

- Ты это помнишь?

- Нет, - отвечал я правдиво. - Я просто знаю это... Как ты знаешь мое имя.