Генерал с негодованием представил заодно этих молодых вертопрахов при дворе, которых не мешает действительно остановить. "А с рифмами у меня все в порядке, – самодовольно подумал генерал. – Правильно говорит Шаховской: "Если человек талантлив, то он талантлив до всего".

Зимой, а особенно летом,

Когда вечера так тихи,

Закрывшись в своих кабинетах,

Диктаторы пишут стихи.

Кто больше, кто меньше, но пишут,

Свободный урезав часок,

Про губы как спелые вишни,

Про время как белый песок, – вспомнились генералу стихи Анджея Добрынина.

"Именно, именно песок… – рассеянно думал генерал. – Нет, но как все-таки покойник хотел, чтобы прохожие останавливались?"

Ночью ему приснился секунд-майор. Секунд-майор галопом скакал по саркофагам из фаросского мрамора, однозначно второпях и с нехорошим выражением на лице. Из-под копыт в разные стороны летели белые кости, и Шешковский немедленно вспомнил рифму.

Однако мы отвлеклись.

Первый же подвернувшийся мальчишка лет десяти при имени Тестаферрата немедленно испарился.

– Чудеса, – начал сердиться Волконский. – Куда они подевались, черт подери?

– А они все тут от иностранцев шарахаются, как городничий от добермана, – пояснил Фома. – Острох!

– Не "острох", а "остров", сколько раз повторять, – сказал Волконский, озираясь по сторонам.

После мальчишки Марфа-Ридж словно вымер. Волконский достал карточку: ни улицы, ни номера дома не обозначено. "Марфа-Ридж, каса Рокка Пиккола" – и все тут.

Наконец граф сообразил войти в церковь.

Патер, в чем-то белом, длинном вниз и коротком в стороны, приветливо поглядел на пришельцев и продолжал срезать нагар со свечей огромными садовыми ножницами с ковчежцем на одной лапе – для автоматического складирования продуктов горения.

Пол храма сплошь состоял из надгробных плит с мозаичными изображениями чистилища. Волконский, не привыкший запросто ходить по могилам, постарался страусиным шагом избежать необходимости ступать на те места, под которыми предполагались лица покойных. "Католики, что с них взять!" – думал он.

Фома, вспомнив уроки ориентирования на местности, шел по церкви легко и свободно. Не углубляясь в анатомию тела, твердо попирал ногами смальтовые монограммы покойных настоятелей храма.

Волконский приблизился к патеру.

– Э-э… – сказал он, позабыв, как обращаются к католическим священникам. – Буэнас диас, – сказал он почему-то по-испански. – Каса Рокка Пиккола. – и протянул карточку.

Священник кивнул, пошел к выходу и молча показал рукой на забор, около которого они топтались битых полчаса.

– Граци хафна*, – кивнул Волконский, на этот раз по-мальтийски.

Священник осенил обоих путников размашистым крестом, то ли благословляя, то ли открещиваясь от наваждения.

В высоченном каменном заборе имелась одна, зато наглухо закрытая чугунная дверца. Ни звонка, ни била в форме любимого мальтийцами финикийского дельфина не наблюдалось.

– Ну? – сказал Волконский.

– Стучу, – отозвался Фома и шлепнул ладонью.

Дверь моментально раскрылась, и на гостей одновременно пахнуло и ударило в глаза сочной зеленью цветущих померанцев. Давешний мальчик внимательно глядел на них черными бусинами. Гости переглянулись.

– Хкм… – откашлялся Волконский.

– Силь ву пле… – начал Фома.

Мальчик поднял руку, с достоинством пригладил черные вихры, и Волконский вдруг узнал движение. Он вгляделся в лицо паренька. Черты Лауры проступили с такой убедительной яркостью, что Волконский поймал себя на психоделическом желании впиться мальчику поцелуем в пунцовые губы. "А говорила, живет с теткою", – несуразно подумал он.

– Брат, – шепнул Фоме.

– Вижу, что не мачеха, – отозвался Фома.

"Нарожал Шешковский умников", – с досадой подумал граф. Как зачарованный, вынул из кармана визитную карту и протянул мальчику. Тот взял, прочитал (Волконский следил за губами, не в силах поверить, что в этой глуши грамоте умеют десятилетние хлопцы).

– Прошу, – сказал мальчик по-итальянски и отступил в сторону. – Сюда. Вас ждут, милорд.

"Ямб, – отметил Волконский. – Когда, интересно, петь начнет?"

И двинулся сквозь прекрасный цитрусовый сад.

По стенам вились розы, расцветая в самых неожиданных местах на высоте двух человеческих ростов. Их разноцветные бутоны на фоне желтого камня вкупе с нежным ароматом лилейных лимонных венчиков убивали всякое желание занимать активную жизненную позицию.

Фонтанчик с резной колонной в куще папируса и золотыми рыбками, которых в России грубо зовут "карась", гасил у сибарита последние угрызения совести.

Волконский потянул носом упоительный садовый аромат. Фома вдруг зацепился ливреей за колючую гадость, любовно выращенную кем-то на повороте дорожки.

– Я т-твоей мамы мамину маму! – витиевато выругался Фома, с остервенением дергая на себя ткань.

Радужная птица, взмывшая было из недр графской души в небо, была безжалостно подстрелена влет.

– Минума, – обернувшись, утвердительно кивнул на колючку мальчик. – Растет только на Мальте и Гозо, – с гордостью сказал он.

Волконский покосился на сухие, хищные иглы местного чертополоха. "Какое счастье, что больше нигде не растет", – подумал он.

Граф всем нутром ожидал подвоха.

Нагромождение каменных уступов, открывшееся за поворотом садовой аллеи, меньше всего напоминало человеческое жилище.

– А где же дом? – спросил Фома.

– А это что, по-твоему? – граф кивнул на серию загадочных архитектурных элементов впереди и подумал: "Дернул черт поехать".

Строение походило на бесформенную груду кубиков из детства, по преданию, вывезенных еще предком Волконских мурзой Була-Ханом из улуса Бир-Малик при поступлении на службу к Иоанну Грозному.

Каждый из последующих младенцев Волконских отгрызал от кубиков сообразно с темпераментом. И к Мите Волконскому они перешли примерно в том виде, в каком предстало сегодня перед графом Волконским жилище семьи Тестаферрата. (Жена Була-Хана, венецианка Изабелла, разбила, по тому же преданию, несколько кубиков о голову несчастного мурзы, после того как Иоанн Грозный попросил ее задержаться для беседы о способностях мужа к государевой службе.)

– По-моему, это скотный двор, – сказал Фома.

Подошли к кособокой желтой стене с неопрятными серыми разводами по камню подсохшей сырости.

Волконский приготовился к гостиной в духе коломенского кафешантана, построенного из подручных средств разорившимся городским откупщиком.

Мальчик открыл тяжелую дверь из выбеленного беспощадным солнцем дерева – и граф остолбенел.

Чудовищных размеров камин подробнейшей мраморной резьбы с двумя полуколоннами по сторонам зева; галерея искусно сложенных арок, уютно забранных в мавританское ирокко*, как многоколенная подзорная труба, и стеклянные двери в переплете красного дерева в дальнем конце, ведущие в другой, внутренний садик, поразили даже видавшего виды русского дипломата.

Солнце пробивалось навстречу сквозь зелень внутреннего сада и играло на дверных стеклах. Каждый ограненный прямоугольник стекла, переливаясь радугой по грани, бросал в залу искристые блики и словно бы волшебной линзой придвигал прямо к глазам прожилки листвы за порогом.

– Тру-ба! – восхищенно сказал Фома.

Волконский стоял зачарованный и только теперь расслышал оживленный говор голосов из садика.

(Этот странный контраст между христиански смиренной внешностью фасадов и исламской роскошью внутренних покоев еще долго поражал его на острове Мальта.)

Мальчик нетерпеливо выглядывал из садика, призывая гостей. Волконский приосанился, скептически оглядел Фому, тронулся сквозь анфиладу и вдвинулся в садовый проем.

Картина, представившаяся взору Волконского, напоминала картину.

За овальным столом ажурной кузнечной работы, выкрашенным в белый цвет, на ажурных же чугунных стульях в интерьере увитого жасмином античного грота располагалась группа мальтийцев. Группа была драпирована в туники с византийскими складками, какие вдумчиво выписывают русские художники после приятного турне по Италии за счет академии. Особой выразительности мазок достигает при изображении знаменательных дат из истории Апеннинского полуострова – вроде гибели Помпеи.