Однако следует различать благотворность отрыва от замкнутого круга петербургской жизни, живительную струю народности, влившуюся в произведения писателя, и тот неоправданный оптимизм, который порой овладевал Толстым в предчувствии великих побед Русского государства. Тот же Аникин более идеален, чем реален. Писателю очень хотелось видеть солдат такими, однако, разумеется, в действительности в них куда меньше было и "патриотизма", и близости к офицерам. Большевистской позиции "пораженчества" писатель ни понять, ни принять не мог. И все же его ум и честность не позволили ему стать в ряд сочинителей, бурно и как правило бездарно принявшихся на разные лады возносить грядущую миссию России как освободителя Европы от "тевтонского зверя", впадать в верноподданнический восторг от высочайших манифестов и казенных "народных" демонстраций. Циклы очерков А. Н. Толстого "По Волыни", "В Галиции", "На Кавказе", рассказы "Обыкновенный человек", "Анна Зисерман", "На горе" и др. невозможно сравнить с потоком "патриотической" халтуры, с рассказами и очерками В. Ропшина (Бориса Савинкова), Б. Лазаревского и других сочинителей в "Ниве" и прочих журналах, живописующими зверства германцев и умилительную благостность русского "серого солдатика". Это различие было подмечено еще современными рецензентами: "В нем (в А. Толстом. - С. Б.) нет шовинизма и опьянения жутко сладким вином войны, нет развязности и бахвальства всезнаек, пишущих о войне за десятки верст от нее" ["Современный мир", 1915, No 2]. Наряду со смелостью и самоотверженностью русского солдата писатель видел и циничную суету буржуазии, извлекающей прибыль из крови, и страх обывателя и со свойственной ему чуткостью понимал отсутствие исторической перспективы в вызванном войной подъеме духа. В гом же рассказе "Обыкновенный человек", созданном в самом начале войны, Демьянов признается не только в том, что душа полна, но и в том, что "когда начну думать об зтом, получается страшный сумбур. С прошлым, со всем, что я делал до сегодняшнего дня, покончено. Вчерашнее мне не нужно, завтрашнего не знаю".

Эти прозорливые слова как бы определяют сознание значительной части интеллигенции на годы вперед, годы не только войны, но и революции. Вот это "завтрашнего не знаю" сулит Демьянову и многим другим, сулит и самому автору будущие "хождения по мукам", из которых лучшая часть интеллигенции, прозрев, придет к большевикам, придет учиться у них, придет работать для светлого будущего Отечества.

Но с прошлым еще не совсем покончено. "Содрав с себя наглухо застегнутый черный сюртук символистов", Толстой обратился к недавним годам своего пребывания в пестрой и пустопорожней среде столичной интеллигенции.

Среди названий вариантов незавершенного романа "Егор Або-зов" (1915) есть и такое: "Болотные огни". Подобно вспыхивающим по ночам пузырям болотного газа, призрачным светом вспыхивают и лопаются книги, карьеры, судьбы героев романа. Эта жизнь для писателя, возвращающегося в Петроград с фронтов, высветилась безжалостно критическим светом. Вспомним, что старший современник А. Н. Толстого, И. А. Бунин, в рассказе 1916 года "Старуха" пишет о том, что "молодые мужики были убиты из пулеметов немцами", плачут по избам голодные дети и молятся о детях, мужьях, братьях женщины, старики и старухи, а в это время в двух столицах в ослепительном свете театров, кабаре, ресторанов, клубов "шло истинно разливанное море веселия".

Роман "Егор Абозов" не щедро оценен критикой; все, кто писал о нем, справедливо отмечали бледность и условно сюжетную роль главного героя, эскизность картин, несозвучность резкой сатиры в изображении богемы с сугубой серьезностью подхода к герою. Однако и того ценного, что содержит произведение, с избытком хватает, чтобы отнести его к числу этапных. Кстати, незавершенность "Абозова", обусловленная многими причинами, не вызывает неудовлетворенности: кажется, что дальше и говорить нечего; ясно, что не сможет Егор Абозов кружиться в мертвенном хороводе болотных огней, поклоняясь их жрице Валентине Салта-новой.

Характерную черту произведения составляет его хроникаль-ность, несомненная портретность многих персонажей.

Не всегда можно полностью согласиться с изображением некоторых реальных людей в романе "Егор Абозов". Вот, к приме" ру, "писатель-натуралист Правдив". Зайдя в кабачок "Капернаум" на Владимирском (такой действительно был), Абозов увидел компанию, в которой "коренастый и низенький, с воловьим затылком, крутил в руках салфетку, свернутую жгутом, шея у него надувалась и нижняя губа оттопыривалась зверски; наконец, салфетка разорвалась, собеседники дались диву (...) Егор Иванович... догадывался, что коренастый человек, разорвавший салфетку, был Правдив, повести которого любил еще в юности". Нетрудно понять, что здесь изображен Куприн. С волнением провинциального идеалиста следит за ним Абозов, но как узнать писателя, который "влез на стол и принялся топать по нему, разбивая жилистыми ногами рюмочки, стаканчики, бутылочки из-под коньяку..."

Подобных справедливых и несправедливых шаржей в романе много: здесь и представитель "Зигзагов", поэт "в застегнутом сюртуке с хризантемой на шелковом отвороте", похожий на Уайльда (Северянин), здесь и безумный устроитель безумных вечеров и маскарадов Иванушко (Мейерхольд): "растрепанный человек а помятой одежде табачного цвета, с большим бантом галстука под острым подбородком", "лицо все в морщинах, пепельные волосы стояли дыбом", и многие другие; словом, можно бы выстроить целый карикатурный справочник деятелей литературы и искусства, запечатленных в романе "Егор Абозов". Можно, но вряд ли особенно важно. В конце концов похоже и ехидно набросать портреты хорошо известных людей для талантливого художника не так сложно, и это не может быть целью серьезного художественного произведения. Важнее, как мы уже отмечали, в самих же персонажах найти типическое, чем прототипическое. После того как на фронтах писателе, по его словам, "увидел русский народ", еще фальшивее, антинароднее показался ему тот мир столичного искусства, который он знал. В сущности, те же чувства двигали и Буниным, ведь рассказ "Старуха", о котором мы говорили, написанный в то же время - годом позже, также построен на резком столкновении народной жизни, народного горя и жизни тех столичных "народных заступников", что пируют, говоря о России.