— Ну, — радостно заявил Сашка, — отсюда до Селиванова… на штанах докатимся! Не смотался бы только куда! Проворный старик! Редко в зимовье сидит. Покатились.

— Как? — недоумевая спросила Катя.

Сашка смеялся.

— Это мы зимой в таких местах садимся на лыжи, на ногах-то не устоишь! И катимся вниз, пока не врежешься в какой-нибудь пень!

Катя поежилась.

— Пошли!

Сначала спуск казался удовольствием, но постепенно Катя стала понимать, что крутой спуск это, конечно, не подъем, но по ногам он бьет основательно. И эта вынужденная расправленность плеч при спуске и напряженность поясницы очень скоро превращаются в усталость и даже боль. Там, где ноги скользили, особенно приходилось напрягать мышцы. Несколько раз Сашка, идущий впереди, подхватывал ее, теряющую равновесие, взмахивающую руками, хватающуюся за ветки гибкие и ненадежные. Сашка держал ее в объятиях ровно столько, сколько нужно было ей, чтобы прийти в себя, ни секундой больше. Она же в глубине души вовсе не возражала, чтобы он был чуть менее тактичным.

Она устала. Хотелось жалости, сочувствующего слова, ведь она женщина и все, что происходило, для нее непривычно.

И, словно уловив ее мысли, Сашка повернулся к ней, остановил, взял за руки.

— Устала?

— Устала, — радостно согласилась она.

Он встал рядом, обнял за плечи.

— Смотри, — показал он вперед вниз, — что видишь?

Катя пожала плечами.

— Подсказываю. Внизу, вправо от тропы.

Она долго всматривалась и, наконец, радостно воскликнула:

— Дым!

— Пришли. Метров двести осталось.

Мгновенно он подхватил ее под коленки, и она, инстинктивно обхватив его за шею, оказалась у него на руках.

— Сашка! Ну что ты! — ворковала она.

— Я в поезде мечтал тебя через всю тайгу на руках пронести. И пронес бы!

— Хвастун! А подъем?

— Сколько весишь?

— Пятьдесят четыре.

— Для подъема многовато, — согласился он.

Тропа уже теряла крутизну, Сашка шел уверенно и легко. Дымок приближался, но зимовья видно не было, казалось, что дым идет из-под земли или вообще ниоткуда, потому что поднимался он невысоко и таял среди деревьев или оседал на них. Катя закрыла глаза, и сердце тотчас же проиграло качели вверх, вниз, и такая слабость овладела телом, что даже руки с трудом держались на Сашкиной шее. И только сейчас она поняла всю меру усталости, что до этого заглушалась сменой впечатлений, обилием их, радостью новизны и волнением дум. "Спать!" — проговорило тело. "Спать!" — повторили руки и разомкнулись. Сашка этого даже не почувствовал, потому что не нуждался в поддержке ее рук, спокойно полагаясь на силу своих. Она уткнулась на его груди, и, когда он сказал: "Пришли!", пожалела, что случилось это слишком скоро.

Сашка хотел внести ее в избушку, но побоялся ушибить — не для жестов ставилось зимовье и врубалась дверь, а для удобства таежного.

Когда они вошли, на нарах справа с рычанием вскочили две собаки-лайки, узнав Сашку, умолкли и насторожились снова, заметив второго человека. С левых нар навстречу поднялся хозяин зимовья, на вид хилый мужичишка, вовсе не старик на первый взгляд. В зимовье горела лампа, потому что оконца здесь были еще меньше и, наверное, даже в полдень не справлялись с сумерками.

— Привет, Селиваныч! — громко сказал Сашка.

Селиванов закряхтел, шагнул навстречу, пожал Сашке руку, заглянул за плечо.

— Знакомься! Женился я. Катя это.

— Ну-у… — протянул Селиванов, не то удивленно, не то одобряюще.

— Вот и хорошо, — сказал он, разглядывая Катю. — Гости — это хорошо. А то тут со скуки опухаешь. Катерина, значит! Хорошо. У меня как раз чаек на пару! Пшли вон!

Собаки радостно вылетели в дверь.

— Кое-что покрепче чайка имеем! — подмигнул Сашка.

— Само собой, — согласился хозяин. — Раз женился, с пустыми руками не придешь. А я уже забыл, как оно на вкус это дело бывает. Зато у меня на заглот кое-что имеется!

— Насчет мяса… у тебя всегда, Селиваныч! — подмазал Сашка.

Селиванов самодовольно хихикнул. Глаза у него были с вечным прищуром, хитроватые и себе на уме. Походка суетливая, но суетливость скорее наигранная. Хотел проще казаться, чем есть. А в кажущейся хилости таилась и проступала в движениях упругость и кошачья хватка. При всем этом, конечно, трудно было предположить, что ему уже седьмой десяток.

Бывшее собачье ложе он проворно переоборудовал в приличную постель. Так же быстро на столе появился минимум трапезного инвентаря.

Катя очень хотела есть, но, не задумываясь, пожертвовала бы ужином в пользу немедленного сна. Она сидела на нарах, и до нее доходило теплое дыхание железной печурки. Теплота размаривала. Надо бы принять какое-то участие в подготовке ужина, но не было сил шевелиться, не хотелось двигаться и говорить ничего не хотелось.

Сашка суетился, помогая Селиванову. Попутно обменивались информацией.

— Про Сережку знаешь?

— Встретил его.

— Уже ушел? — спросил Селиванов.

— Зимовье я заколотил.

— Собака-то его где? — спросил Селиванов. Сашка пожал плечами. И верно, у Сергея была хорошая собака. Куда он ее дел? Может, Фильке отдал на базу?

— Приходил он ко мне, — говорил Селиванов, — смурной, вопросы задавал с провокацией.

— Чего?! — удивился Сашка.

— Кому, говорит, ты нужен на белом свете?

— Не похоже на Сергея! — засомневался Сашка.

— А я что говорю! Приперся в дождь. Под этим делом…

— Сережка! Пьяный! — Сашка даже рот открыл от удивления.

— Я, говорит, тебе сейчас лекарство принесу. Только его и видел!

Сашка не стал ничего уточнять. Старик — известный путаник. Все знали недолюбливали они друг друга. Участки охотничьи были у них близко. А на этой почве всегда недоразумения. Селиванову пальца в рот не клади! Из-под руки подранка забрать может. Для него Сергей был бич, а по-селивановскому кодексу по отношению к бичам морали не существует.

Наконец, сели за стол. На нарах Сашка с Катей. Селиванов напротив. Сашка налил Кате на два глотка, себе немногим более, Селиванову стакан.

— Чего так? — обидчиво спросил тот.

— Мы свое завтра доберем!

Селиванов выпил, прищурился до исчезновения глаз, прочмокал губами:

— Ничего! Только Петровская водка здесь не ночевала! Уж мы-то знаем, что такое была Петровская!

Через стол хлопнул Сашку по плечу:

— Но все равно, угодил старику. Считайте, что за ваше счастье выпил! Тостов говорить не умею, покамест до нормы не доберу!

— Какая у тебя норма, Селиваныч? — спросил Сашка, отрезая Кате кусок изюбрятины.

— Три раза помрешь с моей нормы и один раз воскреснешь!

Катя смеялась вместе с ними. Потом Сашка пил с Селивановым, а их разговор Катя слушала уже сквозь сон, упросившись на отдых и получив на то согласие мужчин, жаждущих профессионального общения, то есть обычного охотничьего трепа, без которого не обходится таежное застолье.

Треп трепом! Но вот Селиванов подмигнул Сашке и спросил полушепотом:

— Стволы иметь хочешь? С нарезкой! Завязываю я с этим делом, парень!

— С чем? — не понял Сашка.

— С тайгой!

Это было что-то новое или чистая липа.

— План я свой жизненный выполнил, вот что! Больше тебе ничего не скажу. Но о Селиванове еще услышите! Ты думаешь, я кто?

Он улыбался таинственно и зловеще. И что-то ранее незамеченное увидел в нем Сашка.

— Ты таких, как я, в кино не видел! Понял?!

— Может быть, — уклончиво ответил Сашка.

Выговорились далеко за полночь. Селиванов долго притворно кряхтел на своем жердевом ложе. Сашка осторожно подлег к Кате. Она, не просыпаясь, повернулась к нему, и голова ее оказалась на его руке. Боясь шелохнуться, пролежал он так долго, и даже потом, уже во сне, все время помнил, что на его руке покоится бесценное и хрупкое счастье.