Вечером она не давала мне читать газеты, заставляла "заниматься диссертацией", а сама ходила под дверью и приглушенным голосом, будто боясь выгнать диссертационный дух из комнаты, предупреждала: "Перестань отвлекаться",

За обедом в воскресенье я никак не мог усвоить, каким ножом резать мясо, а каким - яблоко, и по старой памяти хватал пол-антрекота зубами, но когда наталкивался на ее трагический взгляд, уныло начинал отсчитывать третий слева ножичек и четвертую справа вилку.

А однажды в гостях я услышал, как она шептала подруге:

- Понимаешь, я была бы совершенно, совершенно счастлива, если бы... он не был таким демократичным...

И я решился превозмочь себя.

За обедом я выучился есть нужным ножом и вилкой, перестал чавкать, а чай разбалтывал без шума, ждал, пока он превратится в помои, чтобы пить без неприличного тянущего звука. Мне даже понравилось с серьезным видом препарировать апельсин, превращая его в лотос с развернутыми лепестками.

Я начал каждое утро делать зарядку, стал самым известным утренним бегуном в микрорайоне и похудел.

На ночь я заклеивал рот лейкопластырем и перестал храпеть. Сердце мое окрепло, тело - тоже, и я быстро защитил кандидатскую.

Она радовалась. Но только поначалу. Когда она порывалась по привычке прикрикнуть на меня за столом, я хитро хватал пластмассовые щипцы и брал ими тоненький ломтик черного хлеба. Ей нечего было возразить. Утром я сразу срывался с постели и несся на улицу, прежде чем она успевала проснуться. А вечером я не подымал головы от стола, а она бродила мимо, садилась на диван, вставала и уходила, а я выводил формулы, рисовал графики - я писал докторскую до поздней ночи, когда она давно уже спала.

Однажды я проснулся, услышав непонятные звуки, и увидел, что она тихо подвывает, сидя на кровати и раскачиваясь всем туловищем. Я сдернул с губ лейкопластырь, пытаясь ее успокоить, но она, отмахнувшись, припустила пуще, и я, отчаявшись, решил, что упустил что-то самое важное.

Я мучительно соображал, в чем еще я не преуспел. Утром, расстроенный и бледный, я забылся настолько, что не побежал на улицу и не сделал зарядки, а за завтраком облился манной кашей и, хлебнув горячего чая, забулькал им, прополоскал во рту, чтобы остудить, а когда виновато взглянул на нее, увидел, что глаза ее, широко открываясь, оживают, и вот она уже с победной улыбкой кричит:

- Не тяни чай! Мало того, что булькаешь чаем, еще и не бегаешь! Посмотри на свой живот! Там жир!

Я загляделся на ее счастливое лицо и понемногу начал понимать.

Больше я не бегаю, ем белый хлеб, толстею и не занимаюсь, а она вдохновение пилит меня. Я, лениво растянувшись на диване, слушаю. "Пусть уверяет других, что она теперь не совершенно счастлива, - благодушно думаю я, - чем надрываться над докторской, лучше сделать счастливым близкого человека, тем более - для этого так мало надо!"

1976

Моя любовь

Моя любовь к человечеству не абстрактна - я люблю и понимаю всех, кто меня окружает.

Я понимаю и табельщицу Аллу Михайловну, над которой смеются в нашем отделе, когда она, упорно ловя все новых слушателей, твердит, что соседи увели у нее из холодильника курицу. Все убегают и отмахиваются, а я, понимая, каково это всю жизнь жить в коммуналке, внимательно слушаю, сочувственно киваю и вызываюсь напечатать ей заявление в милицию.

Я понимаю строгую и сухую профсоюзную деятельницу Носачеву, от которой тоже норовят убежать сотрудники, когда она целыми днями распространяет билеты на научно-популярные лекции. Я не бегу, наоборот, представляя, что, не побывав еще в сорок пять замужем, остается ходить в лекторий, и, взяв билеты, изобразив неутомимую любознательность, я даю Носачевой понять, что в интересе к лекциям она не одинока. А когда Носачева, раздраженно косится на не уставшую распространяться об украденной курице табельщицу, я понимаю, как должны травмировать кухонные дрязги нежную, воспитанную лекторием носачевскую душу, и тоже с видом страстотерпицы поднимаю глаза к потолку.

Еще я понимаю одного молодого, перспективного, увлеченного лишь работой инженера Эдика, клянущего на чем свет стоит и Аллу Михайловну с курицей, и Носачеву с лекциями. Он восклицает: "И так работать некому, а тут!..." и, сознавая, как тяжело ему одному работать за многих, я сочувственно вздыхаю "И не говори!", и, погрузившись в чертежи, утешаю его тем, что в нашем институте еще все же не перевелись приличные работающие люди.

Но когда Эдик в командировке, я понимаю еще и не очень молодого и не перспективного снабженца Пал Палыча, который махнув рукой на не сложившуюся карьеру, так любит посудачить в курилке. Понимая, что ему просто необходим слушатель и стремясь составить ему компанию, я хохочу целыми днями над анекдотами, а заодно и над Аллой Михайловной, и над Носачевой, и над трудягой Эдиком.

Моя любовь к человечеству требует больших моральных сил - так трудно, вникнув в характер каждого, не разрушить его взглядов на жизнь, став для него тем, чем он хочет тебя видеть; это трудно настолько, что, не считаясь с собой, забудешь и кто ты на самом деле.

И если Носачева отдаст дефицитные профсоюзные путевки именно мне, а табельщица в день поездки поставит мне отгул, а перспективный Эдик, которого я приглашу ехать со мной, после долгих разговоров о работе в каком-нибудь экзотическом кафе, наконец, сделает мне предложение, а богатый связями Пал Палыч поможет организовать и свадебное торжество, разве не стоит всех этих пустяков моя великая и бескорыстная любовь к человечеству, которой я так самозабвенно приношу себя в жертву?

1977

Пришли и сказали

Инженеры Кушеткин, Тетерин и Сидорова пришли из лаборатории и ждали в раздевалке цеха своей очереди испытывать блоки на стенде.

Кушеткин смотрел в окно, где за проходной блестел окнами новый дом. Инженер зажмурился и, не открывая глаза, произнес:

- Вот, если бы ко мне пришли сказали: "Освободилась квартира вон в том доме! Забирайте, пожалуйста, ключ, и - въезжайте!"

- Ха! - вскинул голову холостой Тетерин, но, подумав, добавил: - Нет, если бы пришли и сказали: "Освободились новые "Жигули", вот вам ключи распоряжайтесь и катайтесь!"

А про себя Тетерин подумал, что хорошо бы еще, если бы освободилась блондинка из отдела кадров, и - чтобы она пристегивалась ремнем и курила рядом с ним, не в чьих-то, а в его "Жигулях".

- Ишь, чего захотели! - возмутилась Сидорова.- Так к вам и пришли и сказали...

- И предложили бы дачу на озере! - уверенно продолжал Кушеткин.

- И билеты на рок-оперу! - еще пуще загорался Тетерин.

- И на даче катер с двумя моторами! - гнул свою линию Кушеткин.

- И две путевки вокруг света! - не давал спуску Тетерин.

- А собственного самолета не хотите? - съехидничала практичная Сидорова, но разволновалась и прошептала: "Вот, если бы освободилось место заведующего для Сидорова, и место в институте - нынче Боренька поступает!"

Глаза у всех троих блестели, когда открылась дверь, и из цеха пришли и сказали:

- Освободилось, идите!

- Кто, что? - крикнули инженеры хором.

- Стенд освободился, можете работать идти.

1977

* Ужас. рассказы последнего времени *

Любимая женщина

За полгода до отъезда в Штаты молодой предприниматель Алик Лодкин решил обменять свою хорошую квартиру на комнату и большую приплату. Подходящий вариант оказался у Жанетты Августовны Бледанс, литературного секретаря одного писателя. В райжилобмене менять отказались, потому что признали обмен неравноценным. Алик Лодкин подал в суд, а Жанетта Августовна тем временем придумала причину обмена. Выдумано было чувство, которое Алик якобы питал к Варваре, единственной Жанетты Августовниной соседке. На суде Алик сказал, что Варвара - его любимая женщина, что она об этом еще не подозревает, а он надеется завоевать ее различными знаками внимания как сосед. Суд иск удовлетворил.

Жанетта Августовна и Алик, радуясь, смеялись над тем, что одинокая Варвара не ведает ни сном, ни духом о судебном процессе, героиней которого она выступала. Но секретарь суда Зоя Сивакова когда-то училась с Варварой в одном классе и позвонила ей по телефону.