Так же обеспокоены корреспонденты "Нового Времени", столь оригинально воспринимающие впечатления о процессе, что если бы не указания, что это из Киева, можно было бы подумать, что идет где-то какой-то другой процесс, процесс длинный, затяжной, идет там, где еще люди с удовольствием едят людей...
Смотрите, как сроднились они с этой безумной идеей ритуальности убийства, что им кажется, что было бы великим несчастьем, если бы восторжествовала истина и настоящие убийцы Андрея Ющинского были бы открыты.
Зачем им истина?
Им нужна вражда и ненависть, им нужен кровавый навет так же, как голодным хлеб... {151} И все притаились перед лицом этой ужасной очной ставки.
- Подойдите ближе...
И Махалин подошел к стойке, подошел тихо, незаметно, словно демон вырос он перед глазами Сингаевского и с высоты своего большого роста устремил прямой, упорный взгляд в него...
Сингаевский вдруг съежился, присел и, не отводя глаз, широких, полных животного ужаса, смотрел на него: - он не ожидал увидеть того, кто знает его тайну, похороненную, казалось, навеки...
- Узнаете ли вы его?
Молчание...
- Узнаете ли?..
Гробовое молчание...
- Узнаете?..
- Да, знаю, это он...
И Сингаевский нахмурился, потупился, готовый исчезнуть провалиться сквозь землю...
Как тихо, как жутко в зале! Как заметался он, словно мышь в мышеловке, и злоба и месть замелькали в его глазах... И жутко, и жалко, тоскливо на сердце...
Как все это ужасно! Ведь это все люди! Что довело их до этого безумного ужаса, не знающего пределов?.. Кто виноват в их полной потере человеческого облика, творящих зло и смерть, ради веселья, хмеля, женщин и денег?..
Вот мы, смотрящие на них оттуда, из публики, собравшиеся, как на зрелище, мы, чистые и радостные, о, мы нисколько не чувствуем себя виновными в том, что они несчастны, лживы, тупы, кровожадны... А ведь они - оборотная сторона всей жизни обеспеченных, главенствующих в обществе людей и классов...
- Посмотрите ему в глаза, - говорит обвинитель, - и скажите, повторите все то, что вы говорили о Рудзинском, о его собственном сознании...
- Что говорил он вам о "министерский голове" Рудзинского?
И он, - этот странный Махалин, - глубоко погружается взором в темный, омраченный взгляд, смотрит прямо, твердо, в упор в глаза арестанта и ровно и тихо повторяет слово за словом весь свой рассказ о сознании Сингаевского... {152} А тот? Тот отрицает все: и знакомства, и отдельные факты, и даже знание воровского языка, который он, словно наивная институтка, никогда не слыхал...
И чем более он все отрицал, тем веселей становился Замысловский, тем радостней, тем спокойней вела себя Чеберякова...
А Замысловский положительно обнаружил талант при рассказе и расспросе о том, как нужно совершать преступление. Смотрите, как он подвел: если, говорит, вы одним делом заняты, то, пока его не кончите, за другое не принимаетесь? Правда? да?
- Да, не принимаемся...
- Ну, вот...-закивал Замысловский головой. - Так... Прекрасно...
- Скажите, стало быть, если бы вы убивали...
- Я? Нет, нет... я не убивал...
- Да, нет? постойте, послушайте...- раздосадовал Замысловский, - я говорю, примерно, если бы вы убивали, ведь надо было бы и труп убрать, и все прочее... Скоро не справишься... Где же бы успеть утром, а к вечеру новую кражу, новый разгром сделать?
- Да, оно точно, это так. - мычит Сингаевский.
А Замысловский?
Он рад-радёшенек... Потирает руки, очевидно, забыв, что ведь не всегда уж так предупредительно, галантно убивают, что и труп, и "все прочее" кладут на место...
- А вы грамотны?
- Я-то?
- Ну да...
- Чуток... До восемнадцати лет учился, так малограмотный: читаем по складам, а писать... фамилию подписываем.
LIX.
Сообщник Сингаевского - Рудзинский.
Его пригнали из каторги, которую он только что отбыл; из Сибири пришел он по этапу... Вошел в залу суда широкой, размашистой походкой, которой привыкают ходить {153} каторжане-кандальники, переставляя ногу за ногу, волоча тяжелые и неудобные кандалы, перехваченные на поясе...
Упругий, словно молодой медведь, он знать ничего не знает, уверен в себе, тверд, стойко хранит он тайны каторги, не нарушая ни одного ими усвоенного, признанного правильным, обычая...
Как легко и как твердо отпирается он от всего, даже от ясной очевидности!
- Вы знакомы с сестрой Сингаевского?..
- С Зинаидой...
- С какой?
- Да, да, знаком...
А на самом деле он более, чем знаком, он близок с ней...
И что же? Вы думаете он знает других членов семьи своей невесты? Отнюдь нет...
- Видали ли вы Веру Чеберяк, сестру Зинаиды Сингаевской...
- Никогда!..
- Как никогда?!. На одном дворе жила, в одной семье бывали и не встречались!
- Нет, не знаю!
- Но может быть вы слышали в тюрьме про Верку-чиновницу?..
- Никогда не слыхал...
Вот она твердость, вот они нравы этой своеобразной среды.
- А что, предателей в тюрьме не хвалят?.. - гудит Шмаков...
- Нет, - оправляется Рудзинский, - у нас таких не любят...
- А болтливые среди вас бывают?
- Кто ж их знает, может и бывают...
- А вы как?
- Я - молчалив...
Вот они, эти товарищи Латышева, который не вынес натиска жизни и бросился вниз головой с третьего этажа...
- Кто же убил Ющинского?
И когда выходили в перерыве видевшие очную ставку - везде только и было слышно: преступление открыто, мы видели убийц. {154}
LX.
Латышев.
Загадочный член шайки громил, группировавшейся возле Чеберяковой, третий из тех, кого видела Дьяконова у этой чиновницы через несколько часов после убийства Андрея Ющинского, Васька Рыжий, он же Латышев, был душой и вдохновителем всей этой шайки. С сильной волей, полный самообладания, это он разрабатывал различные планы самых рискованных разгромов, тех преступлений, где нужно было вершить "мокрое" дело, т. е. не щадить человеческую жизнь, приводя в исполнение грабежи и разбои, которые давали этой шайке средства к жизни, веселию и попойкам.
Если Сингаевский, тупой и злостный, играл здесь роль простого исполнителя намеченных злодеяний, если Рудзинский был "министерской головой", расписывающей различные узоры на теле ими же убитого Андрея Ющинского, лишь бы скрыть следы преступления, то Латышев был вдохновителем, главным лицом при исполнении всего дела, не любивший вмешиваться в подробности и мелочи, редко когда прикладывавший непосредственно руку для убийства, но всем всегда распоряжавшийся, наблюдавший за ходом дела, чьи приказания исполнялись беспрекословно.
В кулуарах суда много рассказывалось про этого героя киевского уголовного мира. Говорилось, что он, Латышев, ненавидел кровь, совершенно не переносил ее вида и очень был недоволен, когда "работали" не чисто и намеченная жертва отправлялась на тот свет не сразу, а продолжала жить, мучилась - это было вне правил этого своеобразного героя. Говорили, что когда полупьяные убийцы Андрея Ющинского нанесли ему много ударов, и кровь полилась из мальчика ручьями, - Латышев возмутился, выругал своих сообщников, не мог вынести вида крови и его... стошнило!.. А когда через некоторое время Ющинский стал вновь обнаруживать признаки жизни, зашевелился и исступленные и обезумевшие убийцы, все залитые кровью, стали неверной рукой вновь и вновь наносить удары этому несчастному мальчику, попадая, куда попало, он, этот рыцарь киевских громил, со злобой и ненавистью обрушился на своих {155} сообщников, выхватил швайку, - и нанес смертельный удар юноше, прекратив его мучения.
И когда окровавленные убийцы, бросив труп мальчика, спасались у своих родственников, меняя пальто и костюмы, залитые кровью, он обдумывал новый план. Он знал, что в Киеве для них почва слишком горяча; он знал, что такое дело не могло не обратить на себя внимания всех, почему сейчас же бросается энергично заметать следы. Со своими товарищами делает он ночной набег на магазин на Крещатике, таким образом добывает средства и все втроем, эти неразлучные друзья, едут в Москву, где кутят и попадаются...