Ее не тревожила их длина, и ногти, которые кое-где были надломлены. И температура была изменчивой, однако ни обледенелость пальцев, ни жар, неожиданно впивавшийся в ладонь и капельками пота проникавший в центр фаланг, беспокоили ее чувственные наблюдения. У нее возникла веская причина считать себя мертвой, не желающей воскреснуть, и ощутить присутствие крыльев, выросших на теле. Она вспомнила студентку с шариковой ручкой в руке, небольшую мозоль на среднем пальце (ей как-то странно думалось о том, что именно этот палец был обременен изящным бугорком, образованном ближе к основанию ногтя, и о том, что именно этот палец носит такое имя.) На улице ее не удивил прохожий, который с интересом и волнением рассматривал свои пальцы, растопыривая их, сжимая в кулак.

На эскалаторах внутри грязного города она тревожно касалась резиновых поручней, когда контуры ее руки от плеча до кончиков ногтей ей не казались проблемным ребусом. Он не держал ее за руку два последних дня. Причем до этого дня с запахом гари на седьмом этаже офиса он брал в свою руку ее левую руку чаще, чем правую, - у нее промелькнуло в очищающемся от скверны незнания сознании. Она начинала винить себя, переставая реагировать на рабочую обстановку, механически еще продолжая печатать какое-то письмо. Затем был забыт перерыв, на какое-то время был забыт голод, но потом чувство голода отразилось в необузданной страсти вычленения сути его слов, раскроивших ее утро и отяготивших мозг. Не осталось и намека на возможность забыться в изучении документов. Она не могла применить свои пальцы в работе. Она пыталась вспомнить те чувственные порывы, которые он испытывал к ней. Она терялась в воспоминаниях, которые никоим образом не сочетались с его фразой. На нее не смотрели в этот день сотрудники. Она и не думала, что можно обойтись без их всегда заинтересованных глаз. Фиолетовый плащ ее соседа теперь не впечатывался в ее сознание, как это было последние несколько дней, как только он приобрел его. Руки. Только. Ни входов, ни выходов вокруг, рядом, никого. Или он сказал что-то на не родном ее языке, а что-то совершенно чужое, на языке, который он начал изучать недавно, и как будто он просто хотел испробовать своё умение выражать на нем какие-то мысли. Видимо, он хотел сказать что-то нежное, только на другом языке. Или ей все послышалось.

Вот она рефлекторно ощущает, что рабочий день заканчивается. Ее небо не бережет ее. Ее волосы не восхищают, и лишь это, наверное, необдуманное высказывание человека, в котором нельзя разочаровываться, коробит неразъясненностью. А думала ли она когда-нибудь, что он может сказать нечто непоправимое? Она слышала разные фразы, слова негодования и обиды, нервные и неоправданно жестокие высказывания. Он мог не щадить ее. Однако он сказал то, что не оставило следа, что было не замечено и тем самым изувечило ее сознание. Теперь она точно уверилась в том, что именно ее равнодушие и бесчувственность к его словам, которые не обидели и даже не прозвучали, погрузили ее в непреодолимую печаль. Стоило ли помнить его лицо, его голос, температуру ладоней? Она решила, что завтра она умрет.

26 апреля, 2001

(?)

Ничто не позволяло ей думать о том, что она беременна. Ей казалось, что, не увидев ее с большим животом, никто не поверит ей. А она хотела, чтобы родился мальчик. Она не позволяла себе есть много жирного, она не пила водку, а лишь немного коньяку. Ей нравился коньяк. И ее не волновало то, что спиртное вовсе пить ей нельзя. Всех беременных женщин она приглашала к себе домой и разговаривала с ними на разные темы. Она любила поговорить о кино и новой музыке, и лишь девушки, которые еще не имели животов, слушали ее и не могли оторваться от слушания ее размышлений по поводу новых кинолент и новой музыки, и всего нового, о чем она говорила. А она говорила не на понимаемом ими языке. Им казалось, что им не может казаться ничего странного в ее поведении, но ее неудержимые песни о бесполых людях несколько размягчали их сердца. Она не помнила, как ее хотели назвать в детстве, но ее огоньки в глазах очень явно предопределяли ее пикантные взгляды в сторону коммивояжеров на станциях и в аэропортах. Лишь обозначение ее голоса, смесь онкологии в ее лихорадочной харизме льнули к ее покрывалу, когда она пыталась представить себе, что рядом с ней отец ее не родившегося ребенка. А что такое ребенок ей уже невозможно было объяснить, так как она забыла, что тоже когда-то им была. Она была послушным ребенком. Слово "послушный" сопровождало ее в гробу ее родителей и в запахе цветов ее заново измененной прически. Кто-то уже не смог ее испытывать на прочность, а ведь ее ребенок уже родился с дефектной речью и ущербным волосяным покровом на лобке. Кому-то уже доложили, ведь в этой стране дети должны быть с ужасно волосистыми лобками. Или уже изменили законы и уже можно не говорить по пустякам, или уже отменили союз "или", или, неужели вместо "или" решили употреблять неопределенный артикль "есть", а не тот определенный "из-за", который уже не отражал всей сложности матриархата в отеческом сознании. Она уже родила, когда родилась, будучи еще девочкой с мужскими половыми органами, и ни за что никто не догадается, какой длины были ее руки, которые не помещались в материнском чреве еще до зачатия. Отец, который зачинал ее в пьяном состоянии, не смог вспомнить имени своей партнерши во время оргазма. Она не обиделась, потому что думала, что занимается сексом с иностранцем. А вот и прекрасная пора беременности. Врачи единодушны. У вас будет ребенок. А кто это. Это не кто, а что, и не некто, а кто-то с потом под мышками. Пусть у вас родится красавец-ребенок. Я просто хочу красавца, и у нее по этому поводу есть предложение пять месяцев не ходить в рестораны, и, может быть, этот красавец-ребенок успеет наесться ее плотью и будет не от мира сего. Идеальная пара, и идеальное трио. Такой должна быть наша семья.

И никакие временные водостоки не источали зловония канализаций. У нее начиналось все с умеренных схваток, и удары в живот ребенок совершал слабые, необходимые для того, чтобы осознание факта его скорого появления у стенок ее вагины поглотило присутствующих рядом с территорией его мочеиспускания. У него оказалось слишком много причин почувствовать себя ненужным на планете, которая превращала его девичий голос и плавный вздох неудовлетворенности его индивидуума в половину его спектакля, отыгранного всецело в павильоне его предков. Тогда, когда все кончали жизнь самоубийством, ребенок выводил пятна на простыне своей мамы. Ему не нужен был спинной мозг, чтобы ощутить спираль корабля, который уже уносил его в проекцию гончих псов. В этом смешном мире он уже не плакал от слез, а смеялся от них. Им завладело желание упомянуть о своем отце, когда тот встал на корточки и, не желая беспокоить своего начальника пустыми просьбами, начал лизать паркет, а его не поняли и расстреляли беспомощными солдатами в день рождения его единственного сына, которого все приняли за дочь.

Немного лишнего выпила их мать, она не приняла участия в омовении их отца, там уже и так было много матерей, которые забыли однажды сделать то же самое со своими детьми, и у них проснулся инстинкт самоомерзения, но у детей по этому поводу есть считалочка. Ее никто не слышал и, придумав ее, все разошлись по домам, и лишь во сне они вспоминают о ней, потому что она сама их навещает и обращается с просьбой не будить ее произнесением их выспавшихся родителей. Спасибо за вашу нацию, и спасибо за историю, которую вам не сложно все время повторять. То есть, сначала вы копошились в плацентах своих отцовски любимых матерей, и в скором времени занимали место среди забавных принадлежностей каждой любвеобильной семьи. У вас появлялись любовницы, которые иногда становились любовниками, и итогом всегда являлись вы, такие необходимые и вовсе не новорожденные, а вовсе никогда не рожденные обладатели волос на лобках и умеющие сказать достаточно слов, чтобы признаться в любви и появиться вновь в полуумершем теле неопытности. В плоть вливаются литые стоны и упругие двигатели.