В дискотечном хаосе так легко потеряться, и Фабрис теряется в нём. И Патриция может потеряться. Жаль... и эстет знает об этом.

А ещё, будучи в Париже, эстет взглянул на Эйфелеву башню и задумался над поворотом сознания, над фактом постоянного переосмысления некой неизменной сути. А Фабрис не любил Париж за то, что город так и просится на полотно, а он беспомощен в своём бездействии. ( Эта бумага - это твоя кожа, эти чернила - это твоя кровь.)*

В этом ветре - моя грусть, в этих каплях дождя - слёзы, холодает, а в холоде злость, и, боюсь, она не уйдёт, пока душу не заморозит.

Героин, кокаин, ЛСД. Чёрные голуби, слепые птицы.

Безжизненные огни поглотили город. И Фабрис утонул в их бездне, а Патриция, бедняжка, мечется, беспомощная, она хранит свой собственный свет, он предназначен для всех утонувших, а достанется одному. И Фабрис погружается в чувства. Свет приближается к нему, он уже готов влиться в его опустошённую душу. Патриция будет всю ночь идти, город обступит её домами, опутает водными нитями, криками людей, их невесёлым смехом.

Но будет ли ещё одна такая минута, это ощущение? До чего же грустным был его взгляд. Он впитал грусть тех, кто отгрустил, он в ответе за эпоху, и его взгляд - отражение времени. Патриция увидела его выходящего из бара, где он пил. В этот момент пошел снег. Эстет задумался о чем-то серьёзном. Пьеру стало как-то не по себе. У Бернара и Николь - оргазм. Патриция подошла к Фабрису, и они пошли вместе. Они не говорили, он пытался согреть её. Бордовую куртку Патриции он накрыл своим пальто. Прошли мост, ещё один. Она долго смотрела на него, он сильно сжал её руку. Больно. Внутренняя боль обратилась во внешнюю, изменила форму. Почти не было слов. Некие картинки заполняли сознание. Фабрис рисовал иные линии, и в них теплилась жизнь. Восприятие Патриции, полудетское, податливое углублялось в чарующую фантазию своего неописуемо богатого мира. И в этот мир вплетался Фабрис, линии плавно растекались в душевном пространстве Патриции.

Ах, маленькая девочка, что бы сделать, чтобы помочь тебе, стать частью тебя, поселиться в душе. И девочки взрослеют. Они идут. Стоит лишь перейти мост и, кто знает , что там, на том берегу.

Врачи боролись с наркотиками, девушку постоянно тошнило, зародыш корчился, кривился, как будто уже желал не появляться на свет, как будто предугадывая свое подростковое желание сброситься с высот европейского города. Что случится с его возлюбленной, может она тоже где-то съёжилась от боли, превратилась в беззащитный комочек слизи, бездумно губимый катаклизмами?

Пьер обезумел от гитарного драйва. И пить устал, спасался от наркотиков.

Слёзы исчезли, их как-то стало не хватать людям. Через силу, на грани, рвется, слёзы хлынут - слёз нет.

Опустошенность - странная свобода.

Розы, город устал, обиделся, розы путешествуют по улицам. Он нёс их своей возлюбленной. Утро. Открываются кафетерии. Розы - символ. У него в руках символ. Возле одного из кафе прогуливался трансвестит, нервничал, приставал к одиноко снующим мужчинам. Женское тело новоявленной девушки не привлекало мужчин. Девушка вызывала жалость, олицетворяла грусть. Это воплощение мутации сознания. Справедливый пример поиска своего "Я". Розы нравятся людям. Обладатель букета отдал его изменившему пол человеку. Положительные эмоции нужны этому человеку, всем нужны. Придя к своей возлюбленной, даритель роз скажет: " Я купил тебе розы, красивые, розовые, но я их подарил трансвеститу. Он был так одинок, ему было плохо. Я подарил ему розу". Она улыбнётся, поцелует. " Спасибо, что ты так поступил, - скажет она, - так нужнее, человечнее..." (патетика, снобизм, но некоторые люди говорят душой...) Тайна нежного чувства выплывает из наслоения эпох.

Солёный воздух, морская зыбь. Остров безмятежен. Отдых двух красавиц на фоне зеленеющих холмов чарует. Их тела переплетаются, трепетно извиваются. Почти исчезнувшая в потоках творчества, но всё ещё сияющая античным эстетством, Сапфо, благословила однополую любовь.

Христианство табуировало красоту женского союза. Насколько же парадоксальным и неоднозначным может показаться заточение этого чувства в стены обители божьей, совершённое Дидро в " Монахине". Проникновенное порицание более походило на проявление сострадания к заблудшим душам, Дидро не осуждал монахинь, осуждалась узость восприятия, закрепощённость личности, но выход из этого состояния для Дидро не в однополой любви, ибо она губительна, неприемлема, а в оздоровлении разума.

Сегодня разум изувечен. Увечья начинаются ещё в утробе матери. Налицо призрачность здравомыслия. Религия теряет силу. Любая религия - лишь порождение человеческой беспомощности и попытка превозмочь страх перед пропастью неизвестности и жизненной бедственности существования. Идеологии слабеют, изживают себя, искалечив не одно поколение моих соотечественников. На меня обрушивается груз ошибок, совершенных моими предками. Я уезжаю, забываю о многом , почти засыпаю, отстаю от жизни, но вскоре просыпаюсь и снова пишу.

В купе четверо: меня сразу привлекла девушка, у неё бесконечно загадочный взгляд. Мальчик лет одиннадцати сидит напротив неё и разгадывает кроссворды, или просто читает. Мужчина напротив меня на ближнем к выходу кресле закинул ногу за ногу и смотрит впереди себя. Я пишу эти строки, интересное ощущение. Хочется заговорить с девушкой, но ощущаю неловкость. Очень забавная ситуация; я еду из Кальяри домой: 20 000 лир на паром и 20 долларов на остальной путь, а живу я очень далеко. Забавно: боюсь осложнений. Это больше, чем просто приключение, это психологическое испытание, это нервотрёпка. Девушка в купе - ещё подросток - читает комиксы. Я понимаю, как неприятны перепады, контрасты в восприятиях: первоначальном, вторичном и последующих.

По дороге из Ольбии в Гольфо-дельи-Аранчи я жадно всматривался в горные массивы. Домики, кое-где попадавшиеся на склонах гор, не лишали их загадочности. Холодом одиночества веяло от камней, торчащих из земли.

Я добрался ло Чивитавекии. Ночью на пароме я любовался красной луной..Из Чивитавекии я выехал в Рим. San Pietro на реставрации. Тысячи туристов. Это Рим, раздираемый жизнью. В нём сложно увидеть чьи-то глаза, но мне посчастливилось увидеть улыбку. К сожалению очки скрыли глаза девушки, которая вырвалась из круговорота и кутерьмы римского дня на маленьком мопеде, взглянула на меня, переходящего дорогу и улыбнулась, светлые волосы, короткая стрижка - её образ вплёлся в моё восприятие вечного города, столицы мира - и исчез в переплетениях дорог. Я взглянул на площадь Венеции и Коллизей, поразился размаху проводимых раскопок - устал. Рим убил меня жизненной силой. Я возвращаюсь домой. В Будапеште встретил эстета. Он изучал город, знакомился с историей и культурой. Я не знал, о чём с ним говорить. Он заговорил сам: " Я боюсь", - сказал он мне. Я сказал, что все когда-то чего-то боятся. Он ответил, что боится из-за меня, что обеспокоен моим положением. Мне тоже стало тревожно, но и приятно. Я нужен эстету. Мы ещё поговорили об искусстве и попрощались. Он пожелал мне удачи. Когда в Одессе на железнодорожном вокзале ко мне подсела бабушка и тоже заговорила о моих скитаниях, я вспомнил эстета. До сих пор я припоминаю слова, услышанные от бабки: "Попереду ангел мiй, по бокам - святi, оберегайте мене". Уберегут ли ангелы и святые от жестокого обмана Патрицию и её долгожданного спутника, почти отплакавшего всё Фабриса, ступающих по мощенным улочкам Амстердама. Я еду и думаю о них, о связи, возникшей между ними, какой-то незаданной, а естественной, и, тем не менее, необъяснимой. И рой машин, обволакивающий меня, незамечаем, истекающий кровью огней город уходит вглубь моего сознания - и я остаюсь наедине с образами и фантазиями.

В это время совершенно реальный Пьер вдыхает запах марихуаны на вечеринке у своего старого друга, где по его предположениям должна была появиться Николь. Он должен её увидеть. Бернар в Норвегии. Он увлёкся скандинавским этносом. Николь не пришла.