Потом посмотрел на свою иссохшую, всю в темносиних жилах руку и закрутил головой:

-- Ой! И кулачище же было... Ушли годочки, помирать скоро надо...

-- Выпьем, дедушка? -- предложил Столбышев.

Они выпили, закусили. Дед стряхнул с усов остатки кислой капусты и тихим голосом продолжал рассказ:

-- Темно в сарае стало. Часовой японец около двери прохаживается. С наружной стороны, конечно. Слышно далеко собаки лают. Песни неприятель протяжные такие поет. И так мне страшно стало. Подлез я под бок их благородию и дрожу, как щенок осенью. Потом подумал: дрожи не дрожи, а выбираться надо. Подкрался к двери, прислушался: ходит япошка. То подойдет к двери, то отойдет. Ну, думаю, мать честная, помирать, так с треском. Да как ахну плечом в дверь. Дверь вылетела и придушил я ею японца, не пикнул. Освободил я из под двери его ружье, прихватил на плечо их благородие и бегом. Бегу, как попало. Думаю, попадусь, не попадусь. Тут долго рассуждать не приходится: война и все! Через версту, смотрю, -- неприятельские окопы.

Стал я на четвереньки и пополз. А штабс-капитан Дыркин возьми да и прийди в себя. Да так громко: "Ты куда, свиное ухо, меня несешь?!" Стукнул я его еще раз и дальше ползу, -- дед заскреб обеими руками по столу и уперся хищным взглядом из под седых бровей в бутылку, -- ползу... ползу... ползу... И вдруг прямо передо мной -- неприятельский солдат, японец. Сидит в окопе и прижался головой к штыку. Страшный у них штык, как нож. Спит, наверное. Я его по голове кулаком -- раз! Подобрал и его ружье. Перелез через окоп и потом бегом. Сзади стреляют, спереди -- тоже. Пули только чирк, чирк, как пчелы. Не помню, как я добрался до своих. Но все с собой принес -- и два японских ружья и их благородие в справности. И что же вы думаете, братцы мои? Меня наградили солдатским Георгием, а штабс-капитана Дыркина -офицерским Георгием, и обернулось все так, что он меня с плена вывел!..

-- Оно всегда так, -- авторитетно заметил диакон. -- Помню, наступали мы на Берлин. Я сам -- артиллерийский капитан запаса. И был как раз у меня в батарее замполит полка майор Барамович. А тут, где ни возьмись, двадцать немецких танков, вышли из-за пригорка и прямо на батарею. Господи благослови! Перекрестился я, но не успел дать команды, как майор Барамович закричал: "Вы, товарищи, здесь подержитесь, а я сбегаю за подкреплением!" И ходу, только пятки сверкают. Ну, думаю, иди себе с Богом. "Братцы," -глаголю я батарейцам, -- "уповайте на Господа Бога, якоже милости Его безграничны и без воли Его ни единый волос с головы не упадет. Помолимся же, православные, и воспрянем духом. Бронебойно-зажигательными по наступающим танкам противника, дистанция 800 метров, прямой наводкой батарей... Огонь!!!" И пошло, пошло. Сущий ад... Две пушки на батарее разбило, шесть убитых, другие все раненые. Но кое-как, с Божьей помощью, отбили танки. Четыре подожгли, остальные повернули назад. И что бы вы думали? -- обратился диакон к Столбышеву, -- мне орден Красного Знамени дали, а майору Барамовичу -- Героя Советского Союза!

Столбышев пожал плечами:

-- Несправедливо, конечно... Скажите, товарищ, -- спросил он диакона, -- а вы на самом деле в Бога веруете?

-- С войны уверовал. Без Бога на войне нельзя. А вот и наш батюшка!..

Батюшку привели две старушки откуда-то из другого дома. Он ласково кивал головой во все стороны. Потом он посмотрел на стол и умиленно сложил руки:

-- И чего только Господь Бог не сотворит? И кислое, и сладкое, и всяких фруктов и овощей..

-- Мда! -- неопределенно промычал Столбышев.

-- Садитесь, батюшка, сюда, садитесь..

Батюшка сел и боязливо посмотрел на другой конец стола: там уже назревал скандал.

-- Кум! Может вы не очень бы налегали? Еще рано, а вы уже лыка не вяжете!..

-- Ничего!.. Горько!.

-- Не кричите, кум, как свинья какая-нибудь. Может, молодые семейные дела обсуждают, а вы пристаете.

-- Кто пристает?!

-- Да вы же, кум, назюзюкались раньше всех и уже скандалите.

-- Ах, так?! Нет моей ноги за этим столом!.. Пошел вон! Не хватай за рукав! Отойди, а то плохо будет!..

-- Да что вы, куманек? Садитесь...

-- Иех! -- первые пуговицы брызнули с кумовского пиджака во все стороны, но драка не состоялась. Всему свой черед. Кума усадили, и он, горестно склонив голову на руки, просидел некоторое время в глубоком раздумье, а потом запел:

... Куманек, побывай у меня...

... Куманек, побывай у меня, -- подхватило сразу несколько мужских и женских голосов, и нескладным хором все грянули:

... Рад бы, рад бы побывать у тебя...

Рад бы, рад бы, побывать у тебя...

Песня все нарастала, нарастала, затем наперерез песне ударила гармошка плясовую.

-- Гуляй, душа! -- лихо выкрикнул дед Евсигней и пошел вприсядку, выделывая замысловатые кренделя помолодевшими ногами.

-- Ай, да дед! Ай, да молодец! Эх!.. Эх!.. Стыдно вам, молодцы, стоять! Гляди, вон!

Через выкрики, музыку было слышно, как в одном конце деревни стройный хор старательно выводит "Ревела буря, гром гремел..." В другом конце с визгом и подсвистом резали "Барыню". А совсем близко раздавались выстрелы: это напившийся Чубчиков, выделенный в наряд для охраны порядка, стрелял по воробьиным гнездам из нагана.

Орешники гуляли. Гуляли три дня и три ночи. Спали, кто за столом между веселящимися, кто лез в кусты, кто забирался в сарай, избу. Ходили из хаты в хату, садились за стол, выпивали, а потом шли дальше. Пели песни хором и поодиночке. Почему-то дрались и тут же мирились, обнимались и целовали друг другу побитые физиономии. Там жена гналась за мужем с рычагом. Там муж таскал жену за косы. Молодежь разожгла костер посреди площади и бросала в него закупоренные бутылки с водой. Они громко лопались. Потом через этот костер прыгали все, кому не лень. Прыгал и Столбышев. Кто-то свалился в костер и чуть не сгорел. Стали искать фельдшера, искали, искали и не нашли. А он спал тут же, шагах в тридцати от костра в чужом огороде, между грядок.

Много бы бед натворили орешане за эти три дня и три ночи, но этого не случилось благодаря дяде Кузе, как его все называли. Откуда этот дядя Кузя взялся, кто он такой и куда он потом делся, никто не знал. Появился он вначале на свадьбе у Тырина. Сел за стол. Мало ли кто приходит и садится? Ешь и пей себе на здоровье. Ночью, когда кто-то с кем-то задрался, дядя Кузя их помирил. Потом еще кого-то помирил. Говорил он спокойно, рассудительно, но властно. И стали его принимать за старшего родственника. Потом, родственники невесты считали, что дядя Кузя принадлежит к родне жениха, а родня жениха считала, что дядя Кузя принадлежит к родне невесты.

-- Дядя Кузя рассудит, он старший родственник!..

-- Не веришь, спроси дядю Кузю, он не соврет...

-- Ты что шумишь? Хочешь, чтобы я дядю Кузю позвал?!

И был он нарасхват. Вначале на одной свадьбе, а по мере того, как люди разбредались и перемешивались, расширялось и его влияние. На второй день выяснилось, что дядя Кузя никакой не родственник, но это не подорвало его авторитета. Наоборот, к нему стали относиться еще с большим уважением. Воспользовалась его влиянием и жена Столбышева. По ее просьбе он поговорил со Столбышевым, и тот покорно побрел спать к жене. И, может быть, остался бы там навсегда, но утром Семчук его потащил пить, и Столбышев так нагрузился, что только под конец третьего дня люди нашли его, случайно проходя мимо воробьехранилища. Двери хранилища были раскрыты настежь, и из них торчали сапоги Столбышева: бедняга не смог даже зайти во внутрь, как следует. Его растормошили. Он раскрыл глаза, поблуждал взглядом по потолку и развел руками:

-- И когда же они успели улететь?.. На колу мочала, того этого, начинай сначала!..

-------

ГЛАВА XVI. СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ПОХМЕЛЬЕ

Тихо в Орешниках. На улицах ни души. Только кое-где из раскрытых окон слышатся жалобные голоса: "Огуречного рассола..." -- "Мутит..." -"Голова... "Ох!..."