Когда бараны вывели Люпина на площадь, у него упало сердце и перехватило дыхание. Казалось, что на ней собрался не только весь город, но и половина герцогства. Густейшая толпа травоядных запрудила ее: быки, козлы, бараны, необыкновенно рослые зайцы и даже лифляндские свиньи, и флегматичные эзельские тяжеловозы - все были здесь, все стояли единой плотной массой вокруг небольшого возвышения в середине и что-то мычали слитно, неразборчиво и угрожающе.

На возвышении стоял огромный бизон в ситцевой косоворотке - судя по внешности, родом из крестьян бывшей Виленской губернии - и как раз заканчивал речь:

"... которые при свете дня рядятся, елейно осклабившись, в содранные с наших спин овечьи шкуры и воровски бродят среди нас, выискивая себе невинную жертву, а черной ночью крадутся, ощерив свои полные блестящих желтых клыков, дурно пахнущие пасти, по нашим мирным пажитям и по стогнам наших мирно спящих городов, ища подло похитить и изорвать в кровавые клочья нежную плоть нашей молодой поросли. Их мерзкие зевы истекают похотливой слюной, их когтистая лапа уже тянется к непорочному ложу наших милых детей, их зловещий вой гнетет нас долгими лунными ночами. Но ночь ужаса и бесправия пришла к концу. Раздавим гнусную гадину! Смерть извергам-оборотням! Осиновый кол в их поганую яму! Смерть волкам!!"

"Смерть!!" взревела толпа. Отдельные бараны, из тех, что стояли ближе, обернувшись к Люпину, стали яростно блеять и забрасывать его комьями навоза, среди которых попадались и камни. Вольф Вукович мысленно уже попрощался с жизнью. Но в это время бизон на трибуне сказал: "Поглядите! Вот он, один из так называемых и пресловутых "добрых" волков, раскаявшихся, безвредных, тех, кому мы могли бы милостиво позволить жить среди насъ." (При слове "добрых" толпа взревела еще громче, и камни полетели гуще.) "Мы, травоядные, великодушное племя, не в пример кровожадным хищникам, не знающим жалости," продолжал бизон, "но необходимо проявлять бдительность. Народное Вече Хазенпотта снисходительно приговаривает пойманного волка к двойному укрощению с последующим выдворением его за пределы левобережной Курляндии." Люпина ткнули в спину прикладом, и спотыкаясь о кучи навоза, которым его продолжали забрасывать, он поплелся, вслед за конвоирами, к башне дикого камня, где еще с орденских времен находилась городская тюрьма.

Когда на третью ночь ограбленный до нитки, оскопленный и с выбитыми зубами, загнанный дрожащий зверь, бывший еще недавно Люпиным, трясся в выстуженном телячьем вагоне на переезде через Дюну (1), сквозь гнилые доски свистел ледяной ветер, и на поля окрест опускались необычно ранние в этом году снежные мухи. Как выяснилось в подвале башни, Остен-Сакенов выслали еще за неделю до его приезда. Ближайшие знакомые жили только в Ревеле, а до него было еще двое суток пути. Люпин свернулся калачиком, положил седую морду на грязный пол вагона и тихонько завыл...

(C)[email protected]

x x x

Несколько лет спустя я случайно встретил его в спальном вагоне-люкс балтийского экспресса "Дерпт-Мемель". Люпин сильно поседел, пополнел, но сохранил вид рассеянной застенчивости и тихого довольства. "Далеко ли направляетесь, доктор?" - осведомился я. - "В Хазенпотт. Городская управа открывает фортепианные курсы для местной молодежи, и меня просили подобрать им хороший инструмент." - "Но как же охрана края и прочее?" - "Ничего-с. Я ведь оттуда родом. И потом они, знаете ли, очень изменились к лучшему в последнее время. Вряд ли посмеют обидеть земляка," - сказал настройщик и отвел глаза.

LA, MMI

(1) р. Западная Двина.