Надя стояла под деревом около станции, потом начала медленно идти вдоль поезда. Она не была уверена, напра­во нужно или налево.

Костя подбежал к Наде, окликнул... Сначала хотел просто взять ее за руки — было какое-то мгновенное ко­лебание. И вдруг обнял ее так, что Надя почти уже не стояла на платформе, а только касалась ее самыми кон­чиками туфель. Конечно, он постеснялся бы целовать Надю при всех, если бы у него было больше времени или если бы Надя приехала заранее вместе с Зинаидой Львов­ной. Но Надя приехала в самую последнюю минуту, и времени было в обрез — ровно столько, чтобы паровозу отцепиться и прицепиться опять с другой стороны и увез­ти за собой красные вагоны уже в надлежащем направ­лении — на восток, на дальний Дальний Восток!

Как раз в ту минуту, когда Костя и Надя встретились, Светлана увидела у окна внутри станции озабоченное ли­цо Алеши. Лицо, впрочем, сейчас же исчезло.

Костя успел еще раз попрощаться с Зинаидой Львов­ной, поискал глазами Светлану, но она была совсем в стороне, там, куда он поставил ее, когда вагоны еще двига­лись.

Он помахал ей фуражкой, потом из вагона помахал Зинаиде Львовне и Наде и долго махал им всем вместе уже издали. Зинаида Львовна, прижимая к себе Светлану, хотела идти к трамвайной остановке, но появился Алеша и напомнил про такси. Надя молчала, у нее был какой-то ошеломленный вид.

 — Сначала отвезем Светлану в детский дом, — ска­зала Зинаида Львовна, когда они усаживались в маши­ну. — Ты, Надя, домой?

 — Нет, мне в институт.

 — А вы, Алеша, что же не садитесь?

 — Мне не по пути, совсем в другую сторону, я на трамвае поеду.

Он поклонился, заглядывая к ним через окошечко, но Зинаида Львовна протянула ему руку через Светланины колени. Пришлось ему и со всеми прощаться за руку.

Он сжал Светланины пальцы, как бы подтверждая просьбу никому не рассказывать об их встрече в поезде. Светлана молча ответила ему: «Помню. Я не болтливая!»

Наконец дошла очередь до Нади, сидевшей дальше всех. Его рука протянулась несмело, будто он уже забыл, с какой самоуверенностью хотел привести Надю «за ко­сы» несколько часов тому назад... или, наоборот, помнил об этом?..

Надина рука была как ледяная. Не поворачивая голо­вы, Надя едва коснулась пальцами его ладони. Он вы­прямился, неловко зацепился за дверцу и уронил очки. На мгновение Светлана увидела совсем рядом ставшие вдруг безоружными темные, очень печальные глаза.

Зинаида Львовна спросила:

 — Не разбили?

 — Нет, нет.

Он вытирал платком очки. А когда надел, сразу изме­нилось выражение его лица. Как будто эти два стеклыш­ка, совсем прозрачные и бесцветные, действительно воору­жали близорукие глаза и даже немножко прятали их, помогая Алеше скрывать свои мысли и чувства.

Он заметил, что Светлана смотрит на него, и, захлоп­нув дверцу, приветливо помахал рукой вслед отъезжа­ющей машине.

«Неблагодарность из всех пороков наигнусней­ший!» — так еще Петр Великий выражался. Ты, Светлана, такой исключительный молодец, а я, неблагодарное жи­вотное, даже спасибо тебе как следует не сказал!..»

«Ага! — подумала Светлана. — Есть все-таки совесть у человека!»

Она, улыбаясь, дочитала письмо. Оно было веселое и смешное, с рисунками на полях.

Вот Светлана бежит за поездом на тонких ножках — в один штрих карандаша, а Костя, неправдоподобно изо­гнувшись, подхватывает ее за шиворот. Подпись: «Похи­щение девочки из детского дома».

Дальше — испуганная, негодующая Светлана со што­порами черных волос на голове. Рядом — Костя. Не по­жалел себя, настоящим разбойником нарисовал! И под­пись: «Зачем ты увозишь меня, злодей?»

Куда бы Костя ни ехал, он уезжал в хорошем настро­ении!

Аккуратно сложив солдатский треугольничек, Свет­лана распечатала другое письмо, в конверте и с мар­кой.

«Милая моя деточка, мне хочется еще раз поблагода­рить тебя...»

Лицо Светланы стало серьезным и ласковым. Зинаида Львовна звала к себе: «Приезжай в выходные дни, пока хорошая погода. Только, девочка, будь осторожнее, страшно вспомнить, как ты бежала тогда за поездом...»

«Обязательно поеду, — решила Светлана. — Сегодня же ей напишу, и сговоримся — когда».

Светлана приехала к Зинаиде Львовне в воскресенье, через две недели после дня Победы над Японией. Послед­нее письмо от Кости было еще с дороги и шло очень долго.

Светлана понимала, что для Зинаиды Львовны война еще не окончилась. Для нее окончится война, когда будет получено письмо, написанное после дня Победы.

Неизвестно, что думала Зинаида Львовна о появле­нии Нади и Алеши на станции в день отъезда Кости. Во всяком случае, она ни о чем не расспрашивала, и Светла­не с ней было легко.

После завтрака они сидели в маленькой столовой — Светлана с книжкой на диване, Зинаида Львовна кроила что-то на обеденном столе.

Светлана посматривала на нее и вдруг сказала:

 — Вы всегда что-нибудь делаете. И какая вы всегда бодрая! Даже в прошлом году вы были почти веселая.

Зинаида Львовна улыбнулась:

 — А мне нельзя унывать. Мне унывать сын не позво­ляет.

 — Как же он может не позволить на таком большом расстоянии?..

Зинаида Львовна отложила иголку и ножницы.

 — Вот я тебе покажу одно его письмо, старое еще. Она вышла в свою комнату и очень быстро вернулась.

 — Показалось ему что-то один раз... Кислых писем я никогда ему не писала, но что-то, по-видимому, уловил между строк. В первый раз — и в последний — он так о себе написал, про то, что ему приходилось на фронте... Все говорил, приеду — расскажу... Он тогда на курсах младших лейтенантов был, не в боях — считал, что мне уже не нужно о нем беспокоиться.

Светлана, тронутая оказанным доверием, развернула линованный треугольничек.

«Здравствуй, милая мама! Фронтовой привет!

Сейчас получил твое письмо от 20/ХI. Оно меня здо­рово огорчило — во-первых, то, что ты, по-видимому, бы­ла больна, хотя об этом и не говоришь, а во-вторых, твой неважный моральный дух.

Это, мама, хуже всего. Терять бодрость духа никак нельзя, да в особенности в такое время.

Мне знаешь, что приходилось переносить? Я попадал в такие переделки, что впору было застрелиться, но я ни­когда, даю тебе слово, никогда не унывал. Один раз, еще осенью, во время боя, ночью, комбат послал нас, троих автоматчиков, на поиски роты, которая действовала от­дельно. Связь с ротой была нарушена, им нужно было отойти, иначе их бы отрезали.

Кругом на много километров были болота. Погода бы­ла отчаянная — ветер, дождь и прочее. Немец бросает ракеты и наугад строчит из пулемета.

Идем. Компаса нет. Вода по колено, в некоторых ме­стах по горло проваливаемся. Шинели стали по пуду, идти невыносимо тяжело. Бросили их, пошли в гимнастер­ках. Холодно. Побросали всё, кроме автоматов и дисков. Идем долго, устали, как собаки. Потеряли направление и попали почти к немцам. Вдруг совсем рядом раздалась длинная пулеметная очередь, трассирующие разрывные пули зашлепали по воде, с треском разрываясь. Я нырнул в трясину с головой, захлебнулся, кое-как выбрался на кочку. Гляжу — тихо. Свистнул — нет ответа. Осмотрел­ся — оба мои товарища убиты. Ну, думаю, конец. А ведь если мне конец — не передам приказа, вся рота может погибнуть.

Опять стали стрелять, и кажется, что в какую сторону ни пойду — всюду немцы. И вода все глубже и глубже. Положение липовое, но я не падал духом, и это меня спасло. Сам не помню как, руками нащупал тропин­ку, нашел роту и до рассвета вывел ее из болот. Вообще с тех пор, как я попал на фронт, у меня вошло в при­вычку никогда не терять бодрость духа. Советую и прошу об этом и тебя...»

Светлана бережно сложила письмо опять треугольни­ком. Так ясно видела все. Болото. Ночь. Темнота, проши­тая трассирующими пулями. И Костя — один — ползет, руками нащупывая тропинку...

 — Если он когда-нибудь начнет унывать, вы ему на­помните про это письмо.