Получила извещение Маруся Лукашова в середине августа. Помнится, уборка была, дни горячие: трудная пора! На минутку забежала домой пообедать. Ток рядом, через луг. Семилетний Вовка, увидев мать на лугу, нырнул в сени наливать квас из чугуна в миску. Огурцы, лук зеленый и вареное яйцо он, как всегда, загодя нарезал и ждал мать возле избы в песке, который сам натаскал бидончиком от речки, возил рукой по песку деревянный брусочек, дырдыкал, воображая себя трактористом.
Когда Маруся вошла в избу, миска с квасом стояла на столе, а Вовка пытался резать твердый хлеб.
- Нож совсем тупой, - сказал он. - Точить надо...
Маруся хотела сказать, что не нож тупой, а он слаб еще, хлеб черствый, сил не хватает отрезать, но вспомнила, что Вовка сердится, когда она говорит, что он маленький, взяла нож и потрогала пальцем лезвие:
- Дядю Ваньку попрошу, поточит...
Дядя Ванька - сосед, старый человек. От избы своей он давно не отходит, обезножил, еле передвигается.
- Надо... - вздохнул Вовка. - Схожу к вечерку...
- Я сама сбегаю, вернусь с тока...
- Не колготись! - перебил Вовка. - Мне с ним поговорить надо... Он газету читает...
Днем мальчик был строгим, говорил с матерью деловито, часто хмурился, и только по вечерам, в постели, прижавшись к матери, он снова становился ребенком, представлял-фантазировал, как отец бьет фашистов, как скоро вернется победителем и станет в колхозе председателем, а он, Вовка, подрастет, выучится на тракториста, будет пахать землю, а мать будет носить ему в поле обед. Так Вова фантазировал вечерами, а днем у него был озабоченный вид, дел много: воду из речки носить бидончиком, картошку поливать, чтобы было что есть зимой: сухой навоз таскать от конюшни, печку топить зимой, чтоб тепло было. Днем семилетний Вовка - хозяин. Мать кормит страну, обессиленную в борьбе с фашистами, он кормит семью. За столом Вовка сидел у окна, на месте отца. Мать напротив, на своем обычном месте, поближе к суднику.
- Хорош квасок, - похвалила Маруся, черпая деревянной ложкой из чашки.
- Ты погуще бери, со дна, - ответил Вовка. - Веялку ворочать каково...
Маруся послушно достала со дна миски кусочки яичного белка и картошки. Мальчик одобрительно кивнул.
Маруся видела в окно, как из-за густого куста акации возле дяди Ванькиной избы вышла девочка Клавка-почтальонка и повернула к их избе. Походка у нее была нерешительная, виноватая, а лицо строгое. Маруся застыла, осторожно опустила ложку на стол и кинулась к двери.
- Мам, ты куда? - крикнул сердито Вовка.
Маруся выскочила на порог и остановилась. Клавка сунула руку в сумку и вытащила желтый бланк. Маруся сжала руками горло. Клавка протянула ей бланк, повернулась и скрылась за углом. Почерк на бланке торопливый, чужой.
- Во-ва-а! - взвыла Маруся и испугалась своего крика, сунула бланк за пазуху, чтобы не увидел сын. Ноги у нее подломились. Она упала на землю и стала царапать пыль.
Вовка выскочил на улицу.
- Ой, Вова-а! - зарыдала Маруся. Она сидела в пыли и раскачивалась. Ой, упала... Ногу, ногу свихнула. Ой, как больно!..
Вовка испугался, заревел, кинулся к ней. Она прижала его к себе. От теплого вздрагивающего тела сына становилось легче. Маруся стонала, вытирая ладонью мокрые щеки сына, и думала, что два месяца назад Шура, подруга ее, похоронку на мужа получила, а у дяди Ваньки оба сына пропали, потом один письмо прислал, в окружении был, сейчас воюет.
Они вернулись в избу, сели за стол. Маруся ела, а слезы текли по ее щекам, падали на руки, на платье. Двадцать восемь коростелевских мужиков убито, дядя Ванька подсчитал. Сережа двадцать девятым будет. Не может этого быть!
Старуха лежала на кровати за печью, вспоминала, как работала в тот день на току, крутила барабан веялки без отдыха, нарочно бралась за тяжелую работу, чтобы забыться, успокоить горе, вспоминала, как, услышав частушку: "Пишет милый с фронта письма, в них вопросы новые: - Чем ты фронту помогаешь в эти дни суровые?", которую спела одна из девчонок, отдыхавших неподалеку на ворохе ржи, повисла на ручке веялки, забилась в истерике, а потом упала в обморок. Горе вышло наружу, стало известно всем...
Слезы стекали на подушку по глубоким морщинам на лице старухи. Она вспоминала, как той же осенью, когда она измученная пришла вечером с поля, где пахала на быках, в избу постучался Федор Панов, нынешний почтальон, а тогда он, вернувшись в деревню с перебитыми ногами, был бригадиром, вошел, сел на краешек табуретки и, пряча глаза и путаясь в словах, заговорил о совместной жизни. Жалко было смотреть, как он, когда-то лихой гармонист, горько улыбаясь, рассматривая носки своих фронтовых сапог, поднимался потом с табуретки, как, ссутулившись, переступал порог, выходя из избы.
Снова осмелился заговорить с ней Федор только после победы, когда все коростелевские мужики, которым суждено было вернуться, вернулись. Предлагал и потом, перед своей свадьбой, говорил: пусть только намекнет, все отменит, отметет. Предлагал и когда овдовел... Было это недавно, лет пять назад. Ждала ли она Сережу? Или людей смешить не хотелось, как объяснила Федору Ефимовичу? Кто знает? "Дождалася! Дождалася!" - думала старуха, не замечая слез. Вскоре она забылась, уснула.
Разбудил ее шум в избе. Она испуганно повернулась к двери и увидела Сережку, семнадцатилетнего внука. Вслед за ним, пригнувшись под притолокой, входил улыбающийся Володя с сумками, за ним, в сенях, виднелась Зина, сноха.
- Не ждали тут нас, видать! - улыбался, шумно говорил Володя, поднимая сумки на скамейку. - Заболела?
- Я и вправду не ждала, думала, завтра... - засуетилась старуха. Умаялась, вздремнула...
Сноха обняла ее, поцеловала и сказала:
- Мы собирались завтра, а потом решили...
- Как вы добрались-то? Дорога-то плохая... Автобус не ходит!
- Добрались! На попутке, - ответил Володя. - А ну, сынок, распаковывай баулы, доставай гостинцы! Будем бабушку угощать!
- Ой, вы с дороги, а у меня не приготовлено ничего... Счас я, счас!..
- Ничего, бабушка, у нас тут всего полно! - Сережа расстегнул "молнию" сумки, вытащил сверток и бухнул на стол. - А это что? - взял он со стола письмо.
Старуха в суете встречи забыла о письме, увидев его в руке внучка, вскрикнула: