У кооператива мы встретили Наташу Ведель: в ее руках был уже новый роман. Мы разговаривали, а Живописец кашлял в стороне ровно три минуты, пока две девушки, дружно поцеловавшись, болтали на непонятном женском языке.
- Могила! - отплевывался Живописец, покачиваясь. - Не сыграть бы к профессору Арнозану... Ках, ках! - докашливал он последние секунды. Шаманы - серьезные мужики. Мы поедем
к ним вместе с Бекельманом. Пускай это называют биологизмом.
- Слышите, слышите! - смеялась его сестра. - Он собирается к шаманам, а сам не может без меня сделать и шагу. Имей в виду, что я не собираюсь к дикарям. А шамана я заведу раньше тебя.
Она хохотала и поглядывала на Овидия, стоявшего в своем непромокаемом макинтоше с невозмутимым видом. И Наташа Ведель пригласила девушку на "Виллу роз". Она взяла с нее честное слово и добавила, что не отпустит ее до следующего утра.
Мы вернулись домой, когда ветер совсем разогнал дождь, отдельные помолодевшие тучи озирались в теплой синеве предвечернего воздуха. Косые лучи шарили в мокрой листве, отряхивающей дождевые россыпи, на горах ветер кружил лиловые и красные тени, усталые тени лесов. Норд-ост усиливался. Приближались осенние штормы.
Но я слышал, как Овидий, прощаясь с девушкой, сказал, что он снова идет к китайцу Жан-Суа караулить последние участки пино-франа на Магеллатовой Короне.
И, к счастью, беззаботная девушка не придала его словам никакого значения.
37
Я сделал все, чтобы Овидий не ушел в этот вечер. Наступала тридцатая ночь нашей коммуны, тридцатая ночь поколения. Еще раз мы лежали на кроватях все вместе и пускали папиросный дым. Овидий братски разделил полученный подарок. Но все мои уговоры не привели ни к чему. Он вытащил свои чемоданы, выбрал лучшую сорочку, повязал изысканный синий галстук и надел серый пиджачный костюм. Очевидно, Жан-Суа устраивает виноградный бал. И Поджигатель, как всегда, заботливо оглядел вероломного друга и посоветовал ему надеть калоши: он сам в дождливые дни морщился от распухающих суставов. Овидий крепко пожал мою руку, я вышел проводить его на крыльцо.
Ветер раздувал желтое вечернее пламя.
- Я вас очень прошу, - сказал я еще раз Лирику, - оставайтесь сегодня с нами... Я уезжаю на-днях. Хотелось бы поговорить... Кроме того, посмотрите, какая погода.
- Пустяки! - засмеялся он в ответ. - Я вас очень люблю, но думаю, что вы никуда не уедете - во-первых. Во-вторых - мне нужно видеть Жан-Суа. Мы караулим сегодня в последний раз.
- Как хотите, но я все-таки вас очень прошу...
- Нет, нет!
Он схватил меня за плечи, обнял. От его свеже-выбритых щек пахло одеколоном.
- До свиданья! - сказал он. - Помните, как у Тютчева:
Так здесь-то суждено нам было
Сказать последнее прости,
Прости всему, чем сердце жило,
Что, жизнь убив, ее испепелило
В твоей измученной груди!
Он читал свободно и звучно, вдыхая стихи, как воздух, глаза его блестели.
- Вот стихи! - восклицал он. - Это поэт! А дальше, дальше...
Прости... Чрез много, много лет
Ты будешь помнить с содроганьем
Сей край, сей брег с его полуденным сияньем,
Где вечный блеск и ранний цвет...
Он схватился за голову, быстро сбежал с лестницы.
- До свиданья! - кричал он на ходу. - Все это ерунда, а вот у меня опять зарезали книгу...
Он крикнул что-то еще и возбужденно легко побежал по дорожке. Ветер трепал его пушистую голову, ровно подстриженную кружком над гордой юношеской шеей.
Когда я вернулся в комнату, Поджигатель добродушно беседовал с Винсеком и советовал ему поступить на технические курсы. Секретарь угрюмо молчал и глядел исподлобья. Завтра в двенадцать часов он уезжает и прощается с нами быть может,
навсегда. Я собрал бумаги и книги, надел старую охотничью куртку.
- Вы что, уходите? - спросил меня Поджигатель. - Я было хотел поговорить с вами по душам...
Он смотрел, ласково улыбаясь, совсем как в старое время. Его клетчатые портянки лежали в неприкосновенности на полу. Маленькое тщедушное тело, завернутое по пояс в суконное одеяло, выглядело трогательным.
- Я хотел было отправиться к морю... Но я с удовольствием останусь.
Мне, собственно, давно хотелось рассказать ему кое-какие вещи.
- Нет, нет! - сказал он приветливо. - Идите. Это мы еще успеем. Я просто прихворнул и немного раскис. А сейчас мы побеседуем с товарищем...
Он решительно просил меня посмотреть шторм на море.
Давно стоял свежий росистый вечер. Тучи снова наползали на горы. На клумбах у старого цементного фонтана, разбитые и ошеломленные водой, шевелились, поднимая стебли, заглохшие летние цветы. Табак уже отцвел. Под сырой зеленой скамейкой светлой тенью белела сухая полоса песку. Уже не осталось совсем летних дождевых запахов. Я сидел под нашим окном, смутные звуки голоса Поджигателя доносило сверху. Дым папиросы мешался с ветром, шипели деревья, сквозь листву мерцала серая рябь тусклой озерной воды. Дом словно вымер. За окнами, закрытыми наглухо, тьма чернела водяными потемками, лишь одно окно нашей коммуны звучало распахнутой жизнью... Я как будто ослышался. Шипели деревья, возникали и смолкали голоса, в налетающих порывах упругого беспокойного шума мне почудились глухие рыдающие всхлипыванья... Не может быть! Ветер расплескивал шум, звуки набегали и откатывались движеньем прибоя, на их гребешках отчетливо нырял и покачивался голос Поджигателя. Кто-то глухо рыдал - так, как рыдают мужчины, с редким, почти собачьим лаем, не отирая слез и не закрывая лица...
Да, да, это - Винсек.
Я вскочил, бросился к лестнице... Наверху захлопнулось со звоном окно, и все смолкло. У двери с натеками водяных полос, сбегавших свежей малярной краской, на меня налетели голоса, шум, мгновенный распах лестницы. Сестра художника едва не сшибла меня с ног. Живописец, в пальто и кепке, ловил ее за плечи, что-то громко и возбужденно говорил и так и остался передо мной со сведенным, полуоткрытым ртом, собранным в морщины старческого бритого детства.
Лицо девушки, с решительными потемневшими глазами, бледное от пудры, на секунду отшатнулось назад.
- Вот! - быстро сказала она, хватая отвороты моей куртки рукой, затянутой в тугую перчатку. - Отлично! Я только вас и ждала. Он мне решительно надоел своим ворчаньем!
Она была в светлом пальто, белой шапочке, на ее лбу между тонкими серпами бровей топорщилась нетерпеливая морщинка.
- Идемте, идемте! - стремительно тащила она меня вниз. - Вы меня проводите до озера. Я буду купаться. Слышишь? - обернулась она к брату, настойчиво подталкивая меня по дорожке. - Пожалуйста не ворчи! Я буду ночевать у Наташи.
- Люсь-ка! - сердито и предостерегающе кричал ей Живописец.
- Нет, нет... Я иду, иду! - отозвалась она высоким голосом, прибавила шагу и быстро повлекла меня вперед, размахивая купальным полотенцем. На миг она подняла голову, и я увидел, как она закусила губы; широко раскрытые глаза ее остановились и наполнились оплывающим блеском...
Она шла, сжимая мой локоть, почти бегом, взглянула мельком на мое лицо и снова опустила голову. Мы продирались сквозь цепкую тропинку, нас осыпало дождевыми ветками, - она ничего не замечала.
- Скорее, скорее! - шептала она лихорадочно, совсем не замечая меня. Я очень тороплюсь! Нужно обязательно выкупаться, а то будет темно.
Я что-то бормотал, она не слушала, решительно прыгая через камни, не отстраняясь от листьев, хлеставших прямо по лицу, и ни капли не заботясь о туфлях, полных уже воды и
грязи. Вечерний дождь падал где-то туманным занавесом, закрывая часть лихорадочно-воспаленного неба. Мы спустились с обрыва. Багровый закат гнал озеро, катившее грязную мыльную пену меж темных, курящихся призрачным паром гор, и берег раскачивался среди неприютных волн, то отходя назад и покрываясь шумом и всплесками, то высовываясь мелькающей глиной, камнями и зеленым дном с гладко прилизанной тиной. Норд-ост усиливался. Он влипал в тело неослабевающей силой, берег, землю, воды, весь мир гнало на запад, нас несло мимо неподвижных облаков, и они оставались сзади, как дикие первобытные берега.