- Хлеб гибнет! - в отчаянии воскликнул страдник и, прямо без шапки, в одной посконной рубахе, оторвался от повети и побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал его по взлохмаченной голове, широкой груди, босым грязным ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

- За что же ты нас караешь, оспо-ди-и...

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 80

БУНТ

Уныло в селе, печально.

Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах надрывно голосили бабы.

- Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, - угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.

- Помрем, Семейка, - вторил ему Карпушка Веденеев. - У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.

- Чего делать будем, братцы? - вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.

Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь почил степенный, башковитый крестьянин.

Исая хоронили всем селом. Страдники - старожильцы, серебряники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:

- Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, - глухо промолвил белоголовый Акимыч.

- Исай - мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, - тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.

- От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, - веско проговорил Семейка Назарьев.

- Верно толкуешь, Семейка. Что ни год - то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.

- Теперь одна дорога - в бега подаваться, хрещеные, на Низ8.

Убитая горем Прасковья, обхватила руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.

Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании - угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.

Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень9, сказал миру:

- Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да самопалы с собой прихватите, неровен час...

- Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, - с возмущением перебил приказчика Семейка.

- Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.

- Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, - поддержал Назарьева Иванка.

- Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики, - начал гневаться приказчик.

- Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! - взорвался Семейка, наступая на приказчика.

- Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову, - выкрикнул Иванка.

Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся - кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.

- Вяжите бунтовщиков! - тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.

Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.

- Бейте их, братцы! - взревел Семейка.

Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замелькали кулаками, вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка далеко забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.

Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.

- Быть тебе на плахе, звереныш! - осатанело прохрипел Калистрат.

- Это тебе за батю, сатана! - вознегодовал Болотников и полоснул кнутом по спине приказчика.

Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он уже так и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.

Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.

Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз страдного люда. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие...

- Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды запрятаны. Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы и по избам!

- Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!

- Заберем наш хлебушек!

Глава 81

МАМОН И КСЕНИЯ

- Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, - лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

- Что приключилось, Егорыч?

- Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

- Ну и дела, Егорыч, - изумленно вымолвил пятидесятник. - Кто гиль на селе затеял?

- Поди, сам, смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.

- Иванка Болотников?

- Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

- Так-так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

- Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

- Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Отстал он от Федьки и в лесах заплутался. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.

- А грамотки кабальные где? - встрепенулся приказчик.

- О грамотках беглому неведомо. Должно, наши смутьяны припрятали... Афонька вернулся в село?

- Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.

- Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.

- Кто из беглых тебе о сундучке поведал?

- Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех от Матвеевской заимки его поймали.

- Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.

- Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денешься. Я возле заимки оружных челядинцев оставил. Все будет по-моему. Старика - на дыбу за лихие дела, а девку - на потеху, хе-хе... Где у тебя Авдотья прячется?