"Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.
На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:
- Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", - подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.
Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.
- С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, промолвил возле бани Иванка.
- Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.
- От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.
По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.
- Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!
Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.
Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.
Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
- Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.
Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно:
- А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком Поле мужик свою покорность и забитость с себя словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта ратная дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
Захарыч поднялся на ноги, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли.
- Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
- Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка... Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх, удалой был воитель...
Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно прислушиваясь к неторопливому хрипловатому говору рыжебородого бывалого казака.
А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке14, за малиновым кушаком - одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул под ноги.
"Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но волосатая рука дрожит, и все тело в озноб кинуло.
"Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю", мрачно размышляет незнакомец и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
"У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.
Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.
Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
- Ложись, Иванка. Ушкуйник15!
Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:
- Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно - уйдет лихой человек.
Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег:
- Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к ельнику.
А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В лес идешь - не в поле соху таскать. Нож прихватывай. Там зверья тьма тьмущая, а его голой рукой не ухватишь". Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников.
Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечи самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу.
Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.
- Ушел, лихоимец.
Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
- Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече.
Захарыч только головой крутнул:
- Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не смекнул.
Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал дремучий бор.
Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей. С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы16, разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.
Напали средь бела дня. Мужики и парни были на жнивье, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные выкрики баб и безутешные рыдания обесчещенных девок.
Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила "красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погребы и прихватив с собой рухлядь17, пьяная ватага сошла к Москве-реке. Одна из ладей возле разводного моста опрокинулась, накрыв под собой с десяток ушкуйников.