- Мечи! - захохотал тот. - Как гранатами против танков! На волков! Давай!

А сам между тем швырял и швырял бутылки из своего сундука, целясь в далекие переблески, во вражеский вой, в темный свет. И Карналь тоже преисполнился бессмысленной дерзостью, стал хватать бутылки, что было силы замахиваться и метать их то в одну сторону, то в другую, ему казалось, что от каждого броска далекие светлячки волчьих глаз перепуганно отскакивают, разлетаются, угасают, когда же они зарождались в другом месте, он бил бутылкой туда и снова гасил холодный взблеск и словно бы затыкал волчью глотку, так как вой становился все отчаяннее и задавленное.

Когда оба повыбрасывали все бутылки, не сговариваясь, стали подкидывать ногами порожние фанерные сундуки, громыхали ими, перекликались, кричали ветру в его обезумевшее лицо, оба распалились, размахались, готовы были идти до самого края ночи, через всю степь и всю зиму! Что им степь, что им темнота, что им какой-то там вой!

- Вот это дали! - радостно потряс Карналя за плечо Кучмиенко. - Видал, как дали?

- Зачем ты эти бутылки пер? - спросил уже без злости.

- Батько просил. Подсолнечное масло. Самогонка. Война побила все бутылки.

- Людей, а не бутылки! Людей побила!

- Кто?

- Война побила! Или ты забыл?

- Побила. Но ведь и бутылки...

- На голове б тебе эти бутылки!..

- Что-о?

- Говорю, побил бы на твоей голове, если бы знал!

- Пригодились же! Волков разогнали!

- Где ты их видел?

- Разогнали! Как танковую атаку!

- А ты видел танковую атаку?

- Видел не видел, а волкам мы с тобой дали! Если бы не мои бутылки...

Спорили, чуть не дошло до ссоры, потом блуждали в сплошной холодной тьме почти до утра, так и не смогли найти село, лежавшее совсем рядом, внизу, в долине, только на рассвете наткнулись на два темных ветряка и спустились в долину. Кучмиенко потирал руки, обещал, что вызовет по телефону сани из отцова совхоза, но Карналь хмуро заявил, что с него достаточно дурацких странствий, и вообще в таких снегах все равно, пробираться ли еще двадцать или сто двадцать километров. Он решил идти домой, к своему батьку, хоть перед тем и писал ему, чтоб не ждали его из-за зимнего бездорожья.

- Ты же обещал со мной, - обиделся Кучмиенко.

- Обещал, а теперь передумал. У меня такое впечатление, что тебе просто нужен был носильщик для порожних бутылок...

- Да ты ж пойми: масло, самогонка, керосин...

Карналь молча отвернулся. Они разошлись в разные стороны.

После каникул Карналь больше не пошел в комнату с бурбонскими лилиями, а устроился в университетском общежитии.

5

Приглашали, звали, требовали. Прометей был прикован к скале и имел лишь прикомандированного к нему орла с заданием долбить непокорному титану ребра. Человек в век информации прикован к подножью вулкана обязанностей, и на него спадают потоки лавы. Чем выше поднимаешься в общественной иерархии, тем мощнее потоки летят на тебя, нет спасения, нет отдыха, нет надежды избавиться от них пусть хоть на короткое время, избежать, укрыться, где-то пересидеть. Студенческие годы Карналь вспоминал, как что-то историческое, почти фантастическое. Было ли это на самом деле? Никто о тебе не слыхал, не знал, никому ты не был нужен. Теперь никто не вспоминал о том, что ты ученый, что у тебя буквально болезненная потребность мыслить, что это форма твоего существования, назначение в этой жизни. Какой ученый, какое мышление, какое назначение? Директор научно-производственного объединения, член президиума двух Академий наук, член коллегий трех министерств, консультант пятнадцати министерств, член редколлегии нескольких академических издательств, депутат Верховного Совета, почетный член шести зарубежных научных обществ, действительный председатель, почетный председатель, комитет по премиям, жюри, общества охраны памятников, природы, совет молодых ученых, Дом технического образования, комсомол, красные следопыты, радио, телевидение, газеты, встречи с трудящимися - все хотят слышать, знать про кибернетику, и все только от Глушкова или от Карналя, никаких замен, никакого снижения уровня, все имеют право, все заслужили, для всех ты слуга, о тебе же подумать, выходит, некому. Право на мышление? Для этого есть совещания. Коллективный способ мышления. Столкновение мыслей? Но ведь для того, чтобы мысли сталкивались, их надо иметь. Нужно время, время, время, нужны часы одиночества, нужна личная жизнь. А по телевизору мальчики в шелковых сорочках, покачивая электрогитарами, поют: "Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня..."

Весна для Карналя была едва ли не самой тяжелой в жизни. Первая весна без Айгюль. "...Пришла весна, - но лишь острее и еще горючей душа звенящей болью пронзена". Машиной упрямо не пользовался, ходил пешком (это воспринималось как очередное чудачество академика Карналя), терял на этом множество невозмещенного времени, не имел возможности навестить Людмилу, проживавшую на Русановке, звонил ей, обменивался несколькими словами с дочкой, обещал приехать в гости. Людмилка сочувственно вздыхала. Когда же попадал на зятя Юрия, тот, не таясь, смеялся над обещаниями академика: "Благодарим за так называемые заверения о так называемом посещении"). Юрий принадлежал к тем слишком распространенным в наше время веселым парням, которые нравились девушкам, но Карналь относился к ним сдержанно. Веселье их было поверхностное, не укоренившееся в глубинах жизни. От таких шуток и острот скука повседневности не исчезала, а обступала тебя еще гуще и плотнее. Карналь придерживался мнения, что человек должен учиться смеяться так же, как он учится ходить, говорить, делать полезные дела. Ребенок начинает смеяться только на сороковой день после рождения. Кажется, только библейский Хам смеялся уже в день своего появления на свет. Наука, которая рождается трудно и медленно, не становится ни на сторону отчаяния, ни на сторону торжествующей веры, она выбирает интеллектуальное посредничество, методы которого - сомнение, недоверие, ирония. Именно ирония - как пробный камень познания, а не примитивное острословие, смех ради смеха, показывание языка бытию, а еще точнее: быту. Именно по этим причинам Карналь не мог сойтись со своим зятем, а Юрий понимал это и думал о своем тесте с таким же легкомыслием, как и вообще обо всем вокруг. Иного оружия не имел и не умел его раздобыть.

Карналь в свое время больше склонялся к товарищу Юрия Ивану Совинскому, но выбирал, к сожалению, не он, выбирать должна была Людмила, а она отдала предпочтение Юрию. Иван переживал это тяжело, подал заявление об уходе, и хотя считался одним из лучших наладчиков электронных машин, Карналь отпустил его, сочувствуя парню.

Все в прошлом. Не вернешь, не изменишь.

Но вот через много месяцев после своего исчезновения Совинский подал о себе весточку. Правда, довольно странным образом. С Приднепровского металлургического завода пришла на имя Карналя телеграмма, в которой академика просили приехать для консультации по внедрению АСУ в прокатных цехах. Телеграмма относилась к категории необязательных.

Жизнь Карналя уже давным-давно была точно распределена между требованиями, потребностями, необходимостью и тем, что могло быть отнесено к категории желаемого, возможного, необязательного. Все хотели заполучить к себе академика Карналя хотя бы на час, но ведь он, к сожалению, не мог принадлежать сразу всем, поэтому приходилось прибегать к строгим ограничениям.

Телеграмма из Приднепровска неминуемо должна была быть отнесена к рубрике "Вежливый отказ": "К сожалению, загруженность делами первоочередного значения не дает мне возможности... Благодарю за внимание, посылаю свою книгу, в которой вы найдете... С глубоким уважением..." Алексей Кириллович прекрасно справлялся с такими телеграммами и письмами. Но на этот раз телеграмма не попала к Алексею Кирилловичу. Потому что под нею стояла подпись Ивана Совинского. Карналь даже забыл подивиться, почему это перворазрядный мастер по наладке Электронных машин очутился на металлургическом заводе. Его место в Минске или в Ереване, а то и в Москве, при чем тут металлургия? Но уж если Иван там, если он отваживается побеспокоить академика телеграммой, значит, дело серьезное, а еще интересное.