- Кто же теперь больше, чем ты, пане гетман? - удивился Выговский.

- Сам же и пишешь дальше, что войско - божье, стало быть, выходит, бога не забываешь и ставишь его над гетманом. А кто под богом ходит, тому великим называться грех. Пишешь, чтобы вставали все для защиты старинной греческой веры. Оно и так, да, может, еще не время о самой вере.

- Что же может быть выше веры, гетман?

- Говорю же, правильно написано. Да это для нас, пане Иван, а не для тех бедолаг, которые и перекреститься не умеют. Им еще живот свой защитить надо, деточек своих, сорочку последнюю, а уж потом и веру. Чтобы верить, надо жить. А с мертвого - какая же вера? Может, пусть оно будет и так, как вот сложилось и написалось, но надо еще и по-иному. Чтобы не один универсал, а несколько, и неодинаковых, как неодинаковы и люди, пане писарь.

Я велел переписывать и рассылать по всей Украине явно и тайно, с гонцами гетманскими и с надежными людьми, на Правобережье в Киев и на Левобережье в Полтаву, Миргород, Чернигов, Новгород-Северский и Стародуб; на Брацлавщину и в Каменец да и в самый Львов. Так и понесли эти мои универсалы кобзари и нищие, с бандурами и сумами, распевая думы и выпрашивая милостыню, вычитывали слова моих призывов, и люд поднимался и валом валил в мои полки, так, что там не успевали и списать, кто и откуда, лишь бы только имел самопал, или пику, или просто увесистую палку-дейнегу, за что и прозваны были эти босоногие и гологрудые люди дейнегами. Спрашивали их старшины мои:

- В бога веруешь?

- Верую.

- А в богородицу?

- Да, верую.

- Перекреститься умеешь?

- Да, может, и умею, а может, и нет.

- Ну, иди в полк, там научат.

Кривонос известил меня, что войско в походе выросло уже втрое или вчетверо и продолжает неуклонно разрастаться. Весть про Желтые Воды опережала и мои универсалы, хотя пан Кисель более всего был разъярен на эти мои обращения к народу, говоря об этом в письме канцлеру: "Этот изменник рассылает всюду по городам тайно свои письма к Руси, где только останавливается". Да про пана Адама речь будет особая: ибо еще не настало его время, еще не начал он подлизываться к казакам и ко мне, как это будет потом, называя меня в письмах своих "издавна любезный мне пан и приятель".

Коронное войско остановилось под Корсунью, перейдя Рось. Там был кусок старого вала, насыпанного чуть ли не при киевских князьях, Потоцкий велел поправить старые насыпи, а к ним приделать новые валы. Когда уже все сделали, увидели, что для обороны место не годится. Лазутчики Кривоноса обо всем этом узнавали, а он извещал меня в Чигирине, намекая, что и мне пора уже выбираться из своей степной столицы туда, куда направляется казацкое войско.

А я хватался за любую зацепку, лишь бы побыть хотя бы один лишний день с Матронкой, ведь разлука могла быть и навеки - кто ж это знал! И она каждый раз, как только я начинал речь об отъезде, падала со стоном на грудь мне, шептала горько: "Ты не вернешься! Я знаю, ты не вернешься!"

Но я хотел вернуться и верил в это. Уже отправил впереди себя Чарноту с припасом, готовились к отъезду мои есаулы, еще был обед со старшиной, потом отправлял гонцов, советовался с Выговским, которого именовал старшим писарем, никого не назначая генеральным, ездил по Чигирину, удивляясь, как много люда может вместиться в таком небольшом, собственно, куске земли, так натолкнулся я на шинок Захарка Сабиленко и вельми обрадовался, что он не разрушен и не сожжен, ведь казаки с шинкарями обращались, мягко говоря, не очень обходительно, а разрушений в Чигирине мне бы не хотелось.

Я кинул поводья джурам и вошел в шинок. Время было утреннее, и потому там еще никого не было, самого Захарка тоже где-то носила нечистая сила, это напоминало мое посещение после несчастья с Субботовом, как тогда, сел я за стол, постучал кулаком о столешницу:

- Захарка!

И как тогда, выскочил откуда-то из потемков Захарко, оглянулся перепуганно на мое сопровождение, молчаливо торчавшее у двери, потом взглянул на столы, увидел меня, бросился к руке:

- Ой вей, ясновельможный гетман, мосципане Хмельницкий, неужели мои никчемные глаза видят сейчас вас в моем шинке за моим столом немытым?!

- Почему же немытый? - с напускной суровостью спросил я.

- Да это так только говорится, мосципане гетмане, потому что моя Рузя эти столы так уж вытирает, так выскребает, что хотя бы и сама гетманша своими белыми ручками на них упиралась, то не запачкала бы, пусть она панствует счастливо над всеми нами и над ничтожным Захарком Сабиленком, прошу пана мостивого - пана гетмана Хмельницкого...

Захарко с момента нашей последней встречи осунулся и почернел еще больше, совсем извелся.

- Что же это ты так зачах, как цыганский конь, Захарко? И Субботов не отстроишь мне. А я еще хотел сказать, чтобы вал насыпал не только вокруг хутора, но и вокруг пасеки. Да башни четырехугольные из добротного камня на все четыре стороны, все как полагается.

- Да уже все, считайте, обсыпано, прошу пана гетмана, и все башни, считайте, поставлены, и уже этот Субботов, как уже! Пусть пан Хмельницкий, прошу пана гетмана, не смотрит, что Захарко такой чахлый, потому что реституцию он уж если сделает, так сделает, и никто так не сделает. А с этими казаками пана гетмана, разве с ними съешь хоть корочку? А вы думаете, они хоть задремать одним глазом старому Захарку дадут? Ты еще не залез в свои бебехи, а уже стучат в дверь сапожищами - да такими тяжеленными, что и ну! - да уже кричат как оглашенные: "Открывай, проклятый шинкарь, да давай мед-горилку!" Ну и что? Я таки встаю, не ложившись, да лью-наливаю, а панове казаки себе пьют, чтоб я был жив, как они пьют! А потом говорят моей Рузе, а ну, говорят, повернись задком да передком да потряси своими шлеерами! Да и говорят: тьфу! Что ж ты, говорят, истощала, как коза из Пацанова, что ни с тобой якшаться, ни громить не хочется! А потом и ко мне: дескать, ты льешь или выливаешь? То как я могу без глейта гетманского здесь жить, прошу ясновельможного гетмана!

- У тебя же есть мой глейт.

- Есть, есть, благодаря всемилостивому пану гетману, пусть он гетманствует сто лет, да только это ведь на реституцию Субботова. А для шинка? Пусть бы я повесил этот глейт в рамке над тем столом, где сидел сам пан Хмельницкий, чтоб ему всегда счастливо тут сиделось, да показал каждому питуху, то есть казаку храброму доблестного войска его мосципана гетмана украинского, пусть ему...

Я уже не дослушал новых Захаркиных пожеланий, махнул рукой, мол, получишь еще один глейт, может, когда-нибудь вспомнят, что Хмельницкий защищал и шинкарей, да и пошел к двери.

Демку сказал, чтобы препроводил ко мне шляхтича Собесского, которого поймали, когда он хотел пробраться к коронному войску из Кодака. Демко сказал об этом еще в день моего приезда, но у меня не было времени увидеть шляхтича, да я не очень и хотел его видеть, почто он мне?

Теперь почему-то подумалось, что этот шляхтич мог бы быть как бы моим посланцем к панству, против которого иду.

Я ждал его в своей светлице, не имел намерения угощать, поскольку не был с ним знаком, да и слишком молод он, как сказано мне, стало быть разговор простой, как у отца с сыном, да и дело с концом.

Шляхтич был молоденький, как мой Тимош, но держался с достоинством, мне поклонился, видно, не столько как гетману, сколько как старшему человеку, собственно, отцу. Я пригласил его сесть, долго молчал, он тоже не рвался к беседе, смотрел перед собой без любопытства в глазах. Тогда я сказал ему:

- Казаки поймали тебя, могли снять голову, но, вишь, помиловали. Не думай, что такие добрые.

- Я и не думаю, - сказал он. Голос у него был сильный, немного резковатый для помещения, но это не имело значения: у меня тоже был такой же голос, разве лишь больше в нем было весомости, накопившейся за многие годы.

- Не жгли тебя железом, выпытывая про Кодак, ибо и так знаем все об этой звезде шестиконечной[27], впившейся в нашу землю, будто клещ, - продолжал я дальше.