С течением времени в старшину проникало множество людей, которые отличались не столько способностями, сколько широкой глоткой или крепкими локтями. Рвались в полковники, в послы, в гетманы. Мрачно, упорно, каменно. Еще вчера казалось мне, что все они ищут только битв, крови, огня, просят их, как милостыню, готовы пасть в бою за волю и веру, но получалось, что гибли мужественные, а оставались зачастую не столько отважные, сколько коварные. Кто плодит коварных людей?

Легко бороться с чужой несправедливостью - тяжело самому быть справедливым. За богатство надо платить только человеческой жизнью - другой платы не существует. Знал я это твердо, но был бессилен против темных страстей, которые надвигались на меня так же угрожающе, как еще вчера надвигалась загребущая шляхта, до сих пор еще темной тучей стоявшая на пограничье моей растерзанной земли.

Что оставлял после себя простой казак, погибая в бою? Саблю с деревянным черенком, шапку и трубку - вот и все богатство.

А мои полковники - что оставляли они? По полсотни кафтанов на меху, тафте и атласе да десятки пудов серебра? В битвах состязались отвагой, а теперь все свое умение пускали на раздобывание и накопление добра и имущества.

А кто бы мог переписать все имущество гетманское? Жаль говорить! Генерального подскарбия еще не было среди старшины, потому что и имущества у прежних гетманов никакого не было, а кошевому на Сечи, когда избирали на уряд, казаки обмазывали лицо грязью, чтобы не забывал о своем происхождении и не зарился на золото и роскошь. Но теперь, когда я разбил тяжелую плиту надгробную над свободой своего народа и когда даже с голодной и опустошенной земли потекли тоненькими струйками стации (сбор припасов для содержания войска) в гетманские сокровища, когда в Чигирине возводились кладовые и шпихлеры (амбары), строились каменные помещения для сохранения золота и драгоценностей, припасов и снаряжения, уже недостаточно мне было и атаманов моих Лаврина Капусты и Федора Коробки, и Тимоша, который рвался больше к войску, чем в кладовые, и самой пани Раины, моей давней ключницы.

Так возник словно бы сам по себе зегармистр мой, пан Циприан. Золото влекло его, не имел ничего, кроме своей потертой бархатной одежды и воспоминаний о Фуггерах, само имя которых пропахло для него золотом. Я поставил его возле гетманского золота, сделал своим подскарбием на радость пани Раины, а может, и на свою радость, потому что теперь пани Раина могла тешиться своим зегармистром и дать больше воли нам с Матроной.

Назначаешь не тех, кого хотел бы, а тех, которые оказываются возле тебя, окружают тебя, заглядывают тебе в глаза, ловят каждое слово, оказывают мелкие услуги, пресмыкаются и прислужничают. Лесть, может, и вредная, ибо она подтачивает человека, как шашель. Но похвала нужна, она дает уверенность в своих силах, без которых ничего не можешь сделать.

Мой выбор пал на зегармистра то ли в неосознанном стремлении задобрить капризную пани Раину, то ли из чувства благодарности за то, что предостерег когда-то от Смяровского? А может, нужен был мне возле гетманского золота именно такой человек с мертвой душою, изъеденной золотой ностальгией? Он не мог помешать мне, потому что умел лишь молиться золоту, я же хотел оживлять этот вечный металл, чтобы при его помощи найти в мирах место для человека.

И каким же страшным ударом отомстила мне судьба за это!

Пока я был жив, многое скрывалось от меня, даже дух Самийла часто молчал, боясь открывать мне глаза. Только смерть знает все. Теперь знаю все и могу судить обо всех. Хотел творить добро. Добротворец! Ведал ли пути добра и думал ли об отмщении? И бога нашего распяли, когда он хотел сделать какое-то добро в этом жестоком мире.

Я рвался туда, где люди красивые и добрые и где все великое, даже самая малая травинка. Может, это была моя единственная радость в жизни, так пусть же не упрекает суровый потомок и не удивляется, пренебрежительно пожимая плечами, дескать, как это великий гетман мог оставить все государственные дела и убежать на какие-то пасеки. От государства тоже необходим отдых. У государства много общего с вечностью, а вечность постная, как просвира, она отнимала у меня жизнь, высушивала все корни, становилась моим проклятьем, ни красоты, ни желания, ни отдыха. Вся жизнь в неистовой приподнятости на предельном напряжении сил - как я мог выдержать? Перетянутая струна рвется. Походы, переходы, теплые бока коня, бесконечные дороги, случайные ночлеги, кровавые поля Украины, танец среди сабель, безбрежные просторы, то дико пустынные, то переполненные людом настолько, что уже эти люди не знают ничего другого, как убивать друг друга, и бог убирает их, как мусор.

Не говоря никому ничего, как только пригрело майское солнце, как только зажужжала пчела, начали подниматься травы и защебетали листья теплом, я взял Матронку и исчез из Чигирина, исчез, спрятался и укрылся от мира - ищите своего гетмана то ли в поле на колосочке, то ли в огороде на зельице, то ли в пасеке на медочке.

Может, потомки и осудят гетмана за его странное пристрастие к пасекам, будучи не в состоянии понять, что это, и зачем, и почему? Разве ж об этом расскажешь? На пасеке - ни суеты, ни злобы, ни греха. Вечера там не измяты, как сброшенная одежда, а дни бесконечны в счастливой нескованности жизни среди зеленого мира и ласковых душ. Кузнечики стрекочут в траве, жаворонки серебряными нитями своих голосов ангельских соединяют небо и землю, утята плещутся в ряске, будто первые дети мира нашего, выпь дует где-то в свою печальную дуду, печальную и величальную, кукушка неутомимо вещает многая лета всему живущему, зеленые бездны разверзаются у тебя под ногами, растения текут как реки, мимо тебя и сквозь тебя, и ты становишься словно бы этим зеленым миром, забываешь о королях, вождях, гетманах, о битвах и раздорах, сомкнув глаза, оказываешься между сном и просонками и хочешь сесть, молчать, учиться у травы спокойствию и силе.

Я думал о всей своей дотеперешней жизни, и получалось, что жил только для людей. Мог ли я взять себе отдых от людей, от их хлопот, их споров, неудовлетворенности и, порой, неблагодарности? Был я гетманом несколько лет, а казалось - уже испокон веку брошен в людские толпища и сборища, в сражения и битвы, и отовсюду тянутся руки, огнисто горят глаза, чернеют раскрытые в крике рты, слышится вопль и стон: "Помоги!", "Спаси!"

Остановил свое время, смежил глаза, закрыл уши, утонул в безвременье, осчастливливался. Суетный разум. Украсил свое одиночество благороднейшим клейнодом, который имел, отбросив все добродетельства мира, стремился найти четыре добродетели в этом молодом теле и семь грехов в этой молодой богине зелености и ночи. Был несчастным влюбленным, полным надежд и страстей, упорным волом, мохнатым ангелом страстности.

Ох, Матронка, Матронка, дитя и жена, гетманша и богиня! За какой зарей мои надежды о тебе и за какой зарей утрачу их? Тяжелолицый гетман старый и пышногрудая молодая гетманша, истерзанные души и весь мир лишь для них одних - степи всеширокие, небо всевысокое, земля, достигающая до облаков, реки будто крик протяжный. Радуйся, золотистых пчел чельце!

Мы поехали с Матронкой на субботовскую пасеку, где видел я старой пчелы двадцать три стояна да роёв уже поставленных три. Потом перескочили на другой берег от Чигирина на пасеку к Грицку Великому, где показалось роев семнадцать.

Никто не знал, где я и что со мной. Было при мне несколько казаков верных, которые охраняли и не меня самого, а разве лишь мою усталость.

Матронка была со мною, и сторукая страсть наполнила мою душу. Ведал ли я тогда, что это последний Матронкин подарок мне, старому? Она любила, как я пою, подыгрывая себе на старенькой кобзе, как я молчу, как гневаюсь, когда заводит речь то о Киеве, то о Варшаве. Почему не везу ее дальше Чигирина?

- Уже была в Переяславе среди пышного панства.

- Это все равно что и Чигирин.

- Нет двух одинаковых городов на нашей земле, дитя мое.