- Не был бы он под твоей защитой гетманской, то уже по нему третью молитву бы отпевали! - скрежетнул зубами обозный.

- Кто же это такой неприкосновенный? - удивился я.

- Твой приятель милый пан сенатор и комиссар королевский пан Кисель! Подбивал меня на гетманство, а тебя чтобы присмирить.

- Каким же способом присмирить?

- Это уже я должен был придумать - саблей, или веревкой, или же ядом...

- Ну и как же ты?

- Да что! Пан Богдан, за кого принимаешь Чарноту своего! И почему же это он - собачья вера! - меня избрал для своих подлых наущений! Ну, скажи мне, гетман, почему меня?

Он стукнул кулаком по столу и заплакал.

Я подсел к Чарноте, положил ему руку на плечо, другой налил чарку ему и себе.

- Хотя и горька она, но давай выпьем по-братски, Чарнота, ибо что на этом свете сладкое? Удивляешься, что пан Кисель хочет моей смерти? А какой же пан ныне не хочет этого? Давно уже смерть ходит за мной по пятам. Уже и не на цыпочках, а полной стопою, не украдкой, а нахально - и торопит, гневаясь, что задерживаю ее. А меня бережет от смерти народ. И окружен я не лукавыми придворными, а народом. Понять ли это киселям? Ты хоть повел себя с паном сенатором с надлежащим казацким достоинством?

- Выгнал из своей хаты! Как только услышал его шипящие слова, вскочил из-за стола и вылил горилку на руки, чтобы смыть с них следы прикосновения Киселевой десницы, плюнул и побежал сюда. Но почему же именно ко мне прибился этот мерзкий апостат?[54] Не потому ли, что я сильнее всех кричал против тебя, Богдан, может, сильнее Нечая? Так это же моя глупая голова виновна и нрав мой подлый...

- Не слишком ломай себе голову. Кто бьется за чужую свободу, хочет свободы и для себя, нет в сем греха никакого.

- Так почему же одни кричат про свою свободу, как вот я с дурной своей головы, а другие молчат?

- Может, они кричат молча, Чарнота? В душе своей кричат, и этот крик иногда страшнее услышанного. Нет человеку покоя и в наивысших обретениях. Вот мы завоевали свободу, но свободны ли в своих поступках? Сразу заметили нас даже те, кто и не знал о нашем существовании, и уже просят, обещают, требуют, угрожают, ставят условия. Так и паны комиссары королевские. Держал их, пока мог, чтобы ощутили наше казацкое превосходство над ними, но уже придется пустить их к себе, пустить, а потом и отпустить с богом ихним. А о сем происшествии ночном забудь, Чарнота.

- Как же забыть такое?

- Еще и не такое будет.

Мы еще раз выпили по чарке, но тут вошла в светлицу Матрона и застыла на пороге. Чарнота, как ни пьян был, мгновенно встрепенулся, выгнул спину, вскочил из-за стола, резко наклонил голову перед Матроной.

- Гетманша наша, дорогая! Челом тебе! Почтение казацкое! Любим тебя все, как и гетмана нашего.

Матрона смеялась глазами, обращенными ко мне из-за склоненной в поклоне головы Чарноты, потом подала ему обе руки - не для поцелуя, как шляхтянки, а для пожатия - и подвела обозного снова к столу, но я показал, что с него уже хватит, и тоже встал из-за стола, и так мы вдвоем проводили нашего гостя до двери.

- Гетманша наша, - бормотал Чарнота, - за тебя... головы свои... костьми ляжем... Ты для нас...

Чтобы склонить меня лаской королевской, Кисель намерился сначала торжественно вручить мне гетманские знаки (которые, кстати, Ян Казимир передал для меня без ведома сената и сейма), а уж потом начинать переговоры. Место для этой церемонии я назначил перед своим двором, чтобы послы московский и семиградский, жившие поблизости, могли присматриваться.

Прошел на конях мой полк охранный, за ним музыканты с гетманскими бубнами и трубами, потом несли новую королевскую хоругвь, красную с белым вышитым орлом и надписью "Иоаннес Казимирус рекс", затем булаву гетманскую, саженную бирюзой, затем шли комиссары, которых я ждал в кругу полковников и старшин. Был на мне красный алтембасовый кобеняк, подбитый соболями, рядом со мною стояла Матрона в том соболином кунтуше, в котором встречала меня в Чигирине, над нами держали бунчук из белого конского хвоста и хоругвь запорожскую с архангелом Михаилом, поражающим мечом всякую скверну.

Мороз был изрядный, не помогало и солнце, светившее в то утро ярко и щедро, паны комиссары, хотя и закутаны были в меха, окоченели так, что и слова никто из них не мог промолвить, поэтому я не очень и затягивал церемонию, а пригласил комиссаров в дом на небольшую трапезу перед обедом.

Комиссары оттаивали с мороза, вскоре раскрылись их рты не только для чарки, но и для слова, и от этого чуть было не случилась беда. Королевская булава мешала мне, так я положил ее на край стола, а потом попросил Матронку и вовсе убрать. Но как только Матрона взялась за булаву, вскочил вдруг ксендз Лентовский и довольно сухо заметил, что негоже какой-то женщине прикасаться к тому, что освящено прикосновением рук владыки польского.

На это замечание неожиданно вспыхнул самый рассудительный из моих полковников Федор Вешняк, потрясая полковницким перначем над головой ксендза, закричал:

- Это гетманша наша, а не "какая-то женщина", пане преосвященный. Или, может, прибыл сюда вводить у нас свои целибаты римские?

Остальные полковники тоже порывались к ксендзу, а я не мешал им, чтобы пан Кисель убедился, в каком почете тут не только гетман, но и его жена.

Пан Адам кинулся спасать своего незадачливого отца преосвященного. Он хлопнул в ладоши, и на этот знак в светлицу комиссарские пахолки внесли огромные, в человеческий рост, часы дивной работы, с многими шкалами, которые показывали не только часы и минуты, но и дни, месяцы, движение Солнца, Луны, планет, расположение звезд и знаков Зодиака.

Пан Кисель объяснил, что эти часы из Вены, сделаны императорскими прославленнейшими умельцами, их подносит в дар гетману Хмельницкому его милость король Ян Казимир и шлет вместе с часами и искусного мастера-зегармистра пана Циприана Курциуса.

Полковники, как дети малые, разинули рты на это венское чудо. Еще большее удивление вызвал пан Циприан, человек словно бы сложенный из двух половин, свинченный странным образом, как и те часы, к которым он был приставлен королевской волей. Зегармистр был в одежде из черного оксамита, прилегающей к телу так плотно, что казалась уже и не одеждой, а как бы черной блестящей кожей. Туловище у него было как и у всех взрослых мужчин, вроде бы длинноватое и к тому же дебелое, а подпирали это туловище какие-то несоответствующие ему ножки - очень короткие, будто детские, какие-то сухие, напоминавшие две палочки, и воткнуты снизу в основу туловища так близко одна к другой, что, наверное, эти плотные плюдры пана зегармистра должны были протираться в этих местах каждую неделю, если не чаще. Карлик не карлик, но и не человек, а так себе. Полковники немало подивились часам и пану Циприану. Вскоре были забыты невзгоды, и все приступили к торжественному обеду в честь панов комиссаров.

Пан Кисель первым держал речь, в которой на все лады расхваливал королевскую ласку, призывал принять все требования королевские, утихомирить восставший люд, возвратить отнятые у панов маетности, возместить убытки, благодарить за амнистию, которую обещает его величество король, в то же время просил склонить повинные головы перед своими панами и своей послушностью заслужить их милость.

Я изо всех сил сдерживал себя, начиная свою речь, но все равно не мог скрыть насмешки, когда благодарил за милость, которой я удостоился от короля, за власть над всем войском и за прощение моих прежних проступков. Но на этом и наступил конец моего терпения, ибо сразу же я и ошеломил панов комиссаров, сказав, что собрать комиссию сейчас трудно, так как войска нет, оно распущено до травы, полковники и старшины не все со мною, кто-то здесь, а кто-то и далеко, а без них я ничего решить не могу, не рискуя своей жизнью. Кроме того, и далее не слышу ответа на наше требование наказать Вишневецкого и Конецпольского и выдать мне мерзкого Чаплинского. Пока не будут выполнены все наши требования, мы ни на что не пойдем. Тогда или мне погибнуть со всем Войском Запорожским, или всей польской земле, всем сенаторам, князьям, королькам и шляхте погибнуть. Снова пустить панов в Украину? Пусть лучше хлеб наш мыши съедят, чем мы допустим это!