-------------

- Какова история? - спросил хозяин, поглядев с улыбкою вокруг себя.- Ай да батюшка Александр Иваныч, исполать тебе! Мастер сказки рассказывать! - Помилуйте, Иван Алексеич! Какие сказки? Это нас тоящая истина. - В самом деле? - Уверяю вас, что приятель мой вовсе не думал лгать, рассказывая мне это странное приключение. - Полно, братец! Да это курам на смех! Воля твоя, ка кой черт не хитер, а, верно, и ему не придет в голову сделать из одного человека контрабас, а из другого - ги тару. - Если вы не верите мне, так я могу сослаться на самого Зорина. Он благодаря бога еще не умер и живет попрежнему в Петербурге, подле Обухова моста... - В желтом доме? - прервал исправник. - Вот этого не могу вам сказать! - продолжал спокойно Черемухин.- Может быть, его давно уже и перекрасили. - Ах ты, проказник! - подхватил хозяин. - Так ты рассказал нам то, что слышал от сумасшедшего? - От сумасшедшего?.. Ну, это я еще не знаю! Зорин никогда мне не признавался, что он сошел с ума; а, напро тив, уверял меня, что если доктора и смотрители желтого дома не безумные, так по одному упрямству и злобе не хотят видеть, что у него вместо правой ноги отличная гитара. - Смотри, пожалуй! - вскричал хозяин. - Какую дичь порет! А ведь сам как дело говорит - не улыбнется! Впро чем, и то сказать, - прибавил он, помолчав несколько вре мени,- приятель твой Зорин сошел же от чего-нибудь с ума! Ну, если в самом деле эта басурманка приходила с того света, чтоб его помучить?.. - А что вы думаете? - сказал я. - Не знаю, как другие, а я не сомневаюсь, что мы можем иногда после смерти показываться тем, которых любили на земле. - И, полно, братец, - прервал с улыбкою Заруцкий,- да этак бы и числа не было выходцам с того света! - Напротив, - продолжал я, - эти случаи должны быть очень редки. Я уверен, что мы после нашей смерти можем показываться только тем из друзей или родных наших, к которым были привязаны не по одной привычке, любили не по рассудку, не по обязанности, не потому только, что нам с ними было весело, но по какой-то неизъяснимой симпатии, по какому-то сродству душ... - Сродству душ? - прервал Заруцкий.- А что ты разумеешь под этим? - Что я разумею? Не знаю, удастся ли мне изъяснить тебе примером. Послушай! Всякий музыкальный инструмент заключает в себе способность издавать звуки, точно так же как тело наше - способность жить и действовать; и точно так же как тело без души, всякий инструмент, без содействия художника, который влагает в него душу, мертв и не может или, по крайней мере, не должен сам собою обнаруживать этой способности. Теперь не хочешь ли сделать опыт? Положи на фортепьяно какой-нибудь другой инструмент, например, хоть гитару, а на одну из струн ее - небольшой клочок бумаги; потом начни перебирать на фор тепиано все клавиши одну после другой: бумажка будет спокойно лежать до тех пор, пока ты не заставишь прозву чать ноту, одинакую с той, которую издает струна гитары; но тогда лишь только ты дотронешься до клавиши, то в то же самое мгновение струна зазвучит, и бумажка слетит долой; следовательно, по какому-то непонятному сочувствию мертвый инструмент отзовется на голос живого. Попытайся, мой друг, изъяснить мне это весьма обыкновенное и, повидимому, физическое явление, тогда, быть может, и я рас толкую тебе, что понимаю под словами: симпатия н сродство душ. - Ба, ба, ба! Любезный друг! - сказал Заруцкий, улы баясь.- Да ты ужасный метафизик и психолог; я этого не знал за тобою. Вот что! Теперь понимаю: душа умершего человека с душой живого могут сообщаться меж собою только в таком случае, когда обе настроены по одному камертону. - Ты шутишь, Заруцкий,- прервал исправник,- а мне кажется, что Михаила Николаич говорит дело. Я сам знаю один случай, который решительно оправдывает его догадки; и так как у нас пошло на рассказы, так, пожалуй, и я расскажу вам не сказку, а истинное происшествие. Быть может, вы мне не поверите, но я клянусь вам честив?, что это правда.

ДВЕ НЕВЕСТКИ

- В начале 1792 года гусарский полк, в котором я слу жил корнетом, стоял в Белоруссии, и мой эскадрон занимал квартиры в местечке, принадлежащем двум братьям, князьям Лю.....ким. Они жили вместе с своими женами в их наследственном и великолепном замке. Радушное их обра щение с русскими офицерами, а более всего веселый образ жизни, напоминающий роскошное хлебосольство древних магнатов Польши, вошли в пословицу между нашими офи церами. Хоть бы князьям Лю.....ким задать такой празд ник! -говаривали мы всегда, когда хотели похвалить чьенибудь угощение. Изо всех офицеров моего эскадрона я более других был ими обласкан и в течение двух или трех недель сделался в их семье совершенно домашним человеком. Обе княгини были женщины отменно любезные и могли назваться красавицами. Если б они были родные сестры, то и тогда бы нельзя было не подивиться их необычайной дружбе; но две невестки, две хозяйки в одном доме, которые живут душа в душу,такая диковинка, какой не всякому удастся на роду своем увидеть. Нельзя было сказать, чтоб их нравы были совершенно сходны меж собою; напротив, одна из них, жена старшего брата, которая называлась Жозефиною, была самого кроткого характера и даже несколько холодна, а другая отменно жива и вспыльчива; но, несмотря на это различие, которое, впрочем, заметно было только в отношении к другим, никогда ни малейшая досада не нарушала их семейственного согласия. Жозефина очень часто разговаривала со мною об этой дружбе. - Вы не можете себе представить, - сказала она мне однажды, - какое странное и даже непонятное для нас са мих чувство мы питаем друг к другу. Говорят, что мы живем как родные сестры, да это вовсе не то. У меня были три сестры, я любила их, но совсем другим образом. Когда я в первый раз увидела Казимиру - так называли меньшую невестку,-то мне показалось, что что именно и недоставало для моего благополучия; что иногда в грустные минуты я тосковала о ней, и хотя решительно увидела ее тогда в первый раз, но готова была побожиться, что и черты лица ее, и звук ее голоса, и даже некоторые, собственно ей принадлежащие, выражения и привычки давно уже мне знакомы; что мы, не знаю где и когда, но только непременно и любили друг друга, и жили вместе. Не правда ли, что это очень странно? А ведь еще страннее, что Казимира при первой встрече со мною почувствовала то же самое? Ну вот после этого не верьте симпатиям! Сколько раз случалось, я задумаю какую-нибудь новую забаву, хочу сделать ей сюрприз, и что ж?.. Ей именно то же самое придет в голову. Она затеет потихоньку от меня какое-нибудь веселье, секретничает, хлопочет - и вдруг я начну с нею советоваться, каким образом уладить точно такой же праздник, какой она хотела дать мне нечаянно. Мы никогда еще не расставались, и я думаю, что разлука будет для нас большим несчастием. Мало ли что случается? Одна из нас может умереть, нам не удастся проститься друг с другом... О, вы не можете представить, как эта мысль нас пугает! Правда, мы на этот счет взяли некоторые предосторожности, - продолжала Жозефина, улыбаясь, однако ж, вовсе не шутя,- мы связали себя клятвою. - Клятвою? - Да. Мы поклялись друг другу, что если судьба при ведет одну из нас умереть прежде и мы в эту минуту не будем вместе, то умершая должна непременно, не покидая еще земли, явиться к той, которая останется в живых. - Но подумали ли вы,- сказал я также не шутя,- что исполнение этой клятвы зависит не от вас? - О, как же! Мы на этот счет взяли свои предосторож ности. Говорят, что всякая клятва, данная и не исполненная в здешнем мире, станет в будущем тяготить нашу душу, то есть мешать ей наслаждаться вполне блаженством, если она его заслужит, и для того мы поклялись с условием. - С условием? - Да, с условием. Наша клятва должна только иметь силу в пределах возможного. Nous avons jurй jusqu aux bornes de possible (Мы поклялись в границах возможного (фр.). Когда она выговорила эту французскую фразу, которую повторяю вам от слова до слова, то я не мог удержаться от смеха - так показалось мне забавным это детское простоду шие милой Жозефины. - Ого, княгиня! - сказал я. - Да вы знаете приказный порядок и взяли все законные предосторожности; теперь, если одна из вас выполнит свое обещание, так это будет даже не чудно, потому что свершится в пределах возмож ного. - Смейтесь, смейтесь! - прервала Жозефина.- А я уве рена, что если одна из нас кончит жизнь не на руках у дру гой, то или мы умрем в одно время, то есть в один час, в одну минуту, или непременно повидаемся друг с другом перед нашей земной разлукою. Муж княгини Казимиры страдал уже несколько лет от одной хронической болезни, которая, несмотря на старание лучших медиков тамошнего края, очевидно усиливалась и могла превратиться в неизлечимый недуг. По общему совету докторов ему оставалось испытать последнее средство, то есть ехать за границу и полечиться у иностранных врачей, а в особенности у знаменитого доктора Франка, который в то время был в Париже. Как ни тяжело было для княгини расставаться на долгое время, но необходимость требовала этой жертвы. На прощанье они еще раз повторили свою клятву и обещались, не пропуская ни одной почты, писать друг другу обо всем. Прошло месяца два; вот в одном из своих писем Казимира уведомила свою невестку, что она отправляется с больным своим мужем в Париж. Это известие очень обеспокоило Жозефину: французская революция становилась час от часу грознее, и хотя кровь не лилась еще реками, но все застав ляло думать, что предсказания и догадки европейских жур налистов, как крики зловещих птиц, не предвещают ничего доброго. Напрасно Казимира успокаивала своего друга. Ты не должна за нас бояться, - писала она. - Мы, иностранцы, будем жить тихо, не станем мешаться в политические дела, так нас и не заметят в Париже . Все это казалось Жозефине недостаточной порукою за их безопасность. Меж тем время шло да шло. Робеспьер, Марат, Лаптой .и сотни других тигров, представлявших в лице своем великую нацию, начинали понемногу приучать ветреных французов к кровавым пиршествам, на которых деспотизм палачей величали свободою; судом называли человеческую бойню, а народом французским - шайку разбойников и убийц; и чтоб равен ство, это слово, не имеющее никакого морального смысла, сделать хотя физически возможным, предлагали для урав нения всей нации подрубливать головы тем, которые имели несчастие родиться повыше других. Но в то же время как истинные отцы отечества извещали своих сограждан, что они с родительским сердоболием приискивали все средства, как бы облегчить страдания умирающих на эшафоте; и посему, дабы рубить головы и скорее и опрятнее, изобрели филантропическую машину, которую называли гильотиною. Жозефина все это читала в журналах, следовательно, не могла оставаться спокойною. Замечая тоску своей жены, князь Лю...кий давал беспрестанно праздники, балы, кон церты - одним словом, употреблял все средства, чтоб рас сеять ее горесть. На одном из этих балов, на который съехались к ним человек двести гостей, я заметил, что Жозефина была скучнее обыкновенного. - Здоровы ли вы? - спросил я, садясь подле нее в танцевальной зале. - А что? - шепнула княгиня.- Разве я кажусь больною? - А если вы здоровы, так позвольте вам сказать, что вы вовсе не походите на хозяйку, которая дает такой блес тящий бал. Взгляните, как все оживлено в этой зале: три мазурки в одно время!.. Даже старики поднялись, а вы не танцуете! Да будьте повеселее; ведь этак подумают, что вы не рады вашим гостям. - Так что ж? Пускай себе думают что хотят, а мне, право, не до танцев. - Вы меня пугаете, княгиня! Уж не имеете ли вы какогонибудь неприятного известия из Парижа или давно не получали оттуда писем? - Напротив. Я получила сегодня письмо от Казимиры, и весьма приятное. Она пишет, что в Париже очень весело, что журналисты все увеличивают, что, несмотря на угрозы республиканской партии, король любим и если б захотел только унять этих крикунов, так все пошло бы по-прежнему, но он слишком бодр и не хочет прибегать к силе, тем более что это волнение умов не может долго продолжаться: такое постоянство было бы не в характере французской нации. А сверх того, королева французская, которая очень милостива к Казимире и приглашает ее на все свои маленькие вечера, открыла ей по секрету, что глава, или, лучше сказать, душа революции, этот граф Мирабо, перешел на сторону правительства. Что ж касается до прочих зачинщиков, то они не только ничтожны, но даже отвратительны и гадки в глазах целого Парижа. Все это должно бы, кажется, меня успокоить, а, напротив, я никогда еще не была так растре вожена, как сегодня. - Да что ж вы чувствуете?