Рассказчик, не угадав, обмакивает бородку в стакан с ацидофилином и, привычно стряхивая с нее капельки, продолжает:

- Да-а! Однако приземлился как следует. Хотя и на самом краю аэродрома. А ко мне уже на "пикапе" чешут. Первым этот красноглазый. Бежит, руки раскинул, обнимает:

- Ну, Фабий, со святым крещением! Сподобился-таки! Давай скорее на машину, и в барак. Другие очереди ждут.

А потом присмотрелся ко мне да как ахнет:

- Ты что, кабана резал, что ли? Кровищи-то! Куда тебя такого в барак? Подавайся отсюдова!

- А чего? - спрашиваю.

- А того, - отвечает, - что с такой фотогеничной личностью только за парашютизм и агитировать. Из тебя, как бы поаккуратней выразиться, получается наглядный экспонат... А у меня и так некомплект. Двое не явились. Один, между прочим, заслуженный. Привези я тебя сейчас в таком виде последний народ разбежится.

Ну, разжился я у них водицей, в бачке маленько оказалось. Умылся кое-как. Закурил. Платком носовым ссадину прижал покрепче. Все едино с собой не берут ни в какую. Парашют забрали, комбинезон, а сам, говорят, топай на полусогнутых. А к бараку и близко не думай подходить!

Так я и поковылял мимо ихнего дома с песнями. И с тех пор больше не прыгал. Хорошенького понемножку. Да по совести сказать, особо и не жалею. Значок, однако, заработал. Такие синенькие значки, маленькие, тогда давали после первого прыжка.

- Один значок-то? - уставив на рассказчика равнодушный взгляд, спрашивает Кекушев.

- Один... А сколько же?

- Зря! Я бы на твоем месте обязательно два потребовал. Так бы и объяснил - это, мол, мой первый и последний прыжок! Получается два.

Приспособив к случаю этот когда-то широко распространенный анекдот, Львович с самым серьезным видом тянется к докторской колбасе.

Что ни говори, случай, бесспорно, забавный. Но сегодня я предпочел бы другой, более значимый эпизод... Может быть, для начала найдется что-нибудь у Кекушева? По-моему, сейчас он несколько оживился и готов перехватить эстафету... Так и есть!

В противовес Фариху, Николай Львович начинает тихо, слегка выпячивая губы, я бы сказал, несколько воркующе. Речь его напоминает сейчас журчание уютного лесного ручейка.

- Мы тогда в Тикси задержались, - не спеша разворачивает он свое повествование. - Вроде зимовки получилось, только хуже, потому что неожиданно. После небольшой аварии. Ну какая там обстановка? Два домика, одна машина, и на той не разлетаешься - лыжа поломана. Тоска, но только не зеленая, а другого цвета. Белая. Да вы уж про Арктику не один раз, наверно, читали. Хотя бы вот у этого классика (выразительный жест в сторону козлиной бородки). Очень реалистическое произведение! С Головиным я тогда летал, с Пашей. А чаще даже и не летал, а вот так, в помещении отсиживался. Погоду все думали обмануть, а она, видимо, нас. Муторно этак-то без дела сидеть, одно радио маленько и отвлекает. Радистам, думается, вообще легче - у них всегда свежая информация: кто еще прилетает, кого начальство вызвало, кто с белым медведем стакнулся. Из каких консервов нынче на соседней метеостанции суп варят. Может, отморозил кто чего. У кого на Большой земле супруга родила.

На сей раз, по какому уж случаю, сейчас точно не вспомню, но кто-то из ребят про часы разговор завел. Тогда наш Сердобский завод часы с кукушкой выпускал. Они, между прочим, и сейчас у Фариха дома сохранились. Любит он всякий мусор собирать, барахольщик известный. Каждый час выскакивала эта кукушка из корпуса и откуковывала, который час. Весьма занятно. Особенно для неприхотливого интеллектуала.

А я возьми да и сболтни кому-то из ребят - нас ведь двенадцать гавриков на этой зимовке загорало, - мол, точно известно, что завод переходит на новую технологию и вместо кукушки будет теперь из ящичка появляться Отто Юльевич Шмидт, собственной персоной, а метроном при этом будет выбивать склянки, как на всамделишном судне. И как-то это так удачно к слову легло, что все и поверили. Даже обсуждать взялись, как он одет будет. Кто говорит не иначе, как в форменном кителе, кто - в малице, кто - в простом пиджаке. А некоторые сказали, что один, мол, шут, у него бородища пошире лопаты и любой костюм закроет.

Еще я добавил, что, мол, очень трудно будет такие часы выбить потому, что партия опытная, экспериментальная и все их, само собой, расхватают по начальству. Дожидайся, когда до тебя очередь дойдет! Так что если уж добиваться, то лучше всего коллективно и поскорее, по особому списку через управление.

Радиста нашего, кажется, больше других заело, и он такую заявку немедленно отстукал. В самую Москву. Список составляли - от желающих отбоя не было. А когда в эфир пошло и окрестные зимовщики об этом узнали, то стали и от себя в этот список народ добавлять. Солидный получился список. Какому же полярнику не лестно такие интересные часы заиметь?

- Ну и чем кончилось? - оживляется вдруг Фарих. - Ты мне про этот случай не рассказывал!

- Чем, чем? - Николай Львович снижает голос почти до шепота. - Когда в Москву прилетел, вызывают в управление. Ведь вспомнили-таки! Сам замполит за меня взялся. Уж он мне мылил холку, мылил! И трюкачество-то это! И легкомысленное отношение к работе пришить собирался. Подрыв авторитета вдруг выкопал. Помню только, когда он меня драил, я все на портрет Шверника глядел. Аккурат над его головой был этот портрет повешен. А потом, когда всю положенную обойму израсходовал, смотрю, улыбается. Как потом оказалось, эта история до самого Шмидта доехала, и он тоже очень смеялся...

Нет, ровно ничего сегодня с героикой не получается! Должно быть, настрой не тот. Мои ветераны на поверку оказываются первостатейными хохмачами. А может, и калган чуток подпортил дело. Вон, несмотря на страшные заклятья, Львович не выдерживает гипнотического присутствия толстостенного графина, хлопает уже третий наперсток бодрящего зелья и с места в карьер начинает вспоминать, как сумел "заколотить баки" одному из столичных корреспондентов, добравшемуся до далекой Андермы в фантастической полярной экипировке, которая и не снилась коренным зимовщикам. В том числе в новехоньких, с иголочки, унтах, обшитых глянцевой шевровой кожей. Бережно накапав на свои старенькие сапоги немного сгущенного молока, неунывающий мистификатор стал тщательно втирать жидкость кусочком замши, конфиденциально сообщив заинтригованному представителю прессы, что это надежнейший способ сохранения обуви в арктических условиях и только ограниченный запас дефицитной смазки не позволяет ему продемонстрировать операцию до конечного результата.

Как известно, для столичных корреспондентов не существует ничего невозможного. И на другой день, обольстив гранитного завхоза, приезжий вылил на свои роскошные унты полную банку крутой сгущенки, превратив их в нечто непотребное и став заодно объектом неослабного внимания со стороны местного собачьего контингента.

А Фарих уже перебивает друга и в лицах начинает изображать, как он сам-шестой вывозил в жестокую пургу на двухместном разведчике Р-5 группу специалистов, торопившихся к месту аварии в отдаленном свинцовом руднике на Вайгаче. Как разместились они в машине, словно в детской сказочке: "дедка за репку, бабка за дедку..." и как, не выдержав чумовой болтанки, один из членов комиссии, маститый представительный старец, посчитав, очевидно, что близится его последний час, во весь голос запел какой-то священный псалом, а другой пассажир, помоложе, устроившись позади Фариха, в ответственнейший момент почти слепой посадки стал лапать его, словно одалиску, и напоследок оторвал пилоту две пуговицы на новом комбинезоне.

Так, вплоть до расставания, беседа течет в этом несколько опереточном ключе. Последним, кажется, поступает сообщение Кекушева о том, как начальство, объявив на, одной из вынужденных зимовок суровый сухой закон, сбилось с ног, разыскивая исчезнувшую бутыль со спиртом, содержимым которой оказался заряжен скромно висевший на стене столовой... огнетушитель.