"Хоть еврей, а хороший мужик".

Он, глупец, этим даже гордится,

Но застыв у закрытых дверей,

Вдруг услышит он, может случиться:

"Хоть хороший мужик, а еврей".

***

Я остаюсь среди немногих

Весьма премудрых и глупцов,

Слепцов, не видящих дороги,

И хитроумнейших лжецов,

Среди неверящих и верных,

И не хотящих верить впредь,

Среди послушных и примерных,

Привыкших от роду терпеть.

Средь согнутых житейской бурей

И несогбенных, как бетон,

Средь преданных идее-дуре

И чтящих данный им закон.

Средь всем довольных и скорбящих,

И средь горячечных в бреду,

Средь Бога во грехе молящих,

Среди жующих на ходу...

Вокруг меня чужие лица,

И я средь них, среди чужих

Все с ними не могу проститься,

Но что я делаю средь них?

***

Я стою на жизненной меже

И опять твержу тебе упрямо:

Слишком поздно, незачем уже

Мне менять свой путь нелегкий, мама.

Пусть не знал на этом я пути

Ни побед, ни достижений звездных,

Но другого мне уж не найти,

Слишком поздно, мама, слишком поздно.

Слишком поздно верить в долгий век,

Личные таланты и везенья.

Я ведь, мама, просто человек,

И не самый сильный, к сожаленью.

Только сыну снова и опять

То шепчу, а то кричу я грозно:

Надо, надо, надо уезжать,

Чтобы после не было так поздно.

***

На страну обиделись евреи

(Не нужны они своей стране)

И с обидой этою своею

Жить не стали в праздной тишине.

И не пожелали ждать и верить

В будущее светлое свое,

А решили взять да и проверить

В новом месте новое житье.

И снялись, и улетели стаей

В дальние и теплые края,

Книгу жизни заново листая,

Ткань ее по-новому кроя.

Дай им, Бог, в краях далеких этих

Мирного и сытного житья,

Счастья дай им, Бог, на белом свете,

Одного не дай лишь - забытья.

Чтоб под жарким солнцем вспоминали

Те края, где были рождены

Мерзлые, завьюженные дали,

Половодье бешеной весны,

Терпкий запах меда лугового,

Ручейка отчаянный извив

И щемящий звук родного слова,

И знакомой песенки мотив.

***

Если у Хаймовича новые ботинки

И пальтишко новое, но на сердце гниль,

Значит у Хаймовича счастья половинка,

А за целым счастьем нужно ехать в Израиль.

Ну а там, как водится, нелады с ивритом,

А долгов немаленьких аж на тридцать лет,

И мораль житейская явственно не скрыта:

Если счастья не было, то таки счастья нет.

Вот и получается - это грустно очень.

Как же быть Хаймовичу - пусть подскажет кто

Что нужнее, думает он дни свои и ночи,

Новая ли родина иль новое пальто.

Но пальто со временем может износиться,

А ботинки новые выходят свой срок,

И тогда Хаймовичу, может так случиться,

Не в чем будет броситься однажды наутек.

***

Мы отторгнуты, значит свободны,

Нелюбимы, несвязаны, значит,

Неразрывною связью природной,

Что других за границами прячет.

Мы отвержены, значит по сути

Обязательств иных не имеем,

Чем отдавшись влеченья минуте,

Делать то, что решаем и смеем.

Сиры мы, ведь мы отчьи могилы

Оставляем во имя блужданий.

Мы слабы, но с последнею силой

Отдаемся химере исканий.

И казалось бы, как мы неправы,

Как в исканиях этих некстати,

Но в блужданьях без цели и славы

Как мы правы потом в результате.

***

Не зря ты богоборцем назван,

Всевышним избранный народ.

В плену пророчеств и соблазнов

Из века в век, из рода в род

Рассеянный и распыленный

В иных и чуждых языках,

Ты божьи забывал законы

И божий гнев, и божий страх.

И часто мнил в своей гордыне,

Как и в начале всех начал,

Что уж теперь-то, уж отныне

За бороду ты бога взял.

И нарушал его заветы.

В чужих делах, в чужом краю

Чужим богам давал обеты

И душу предавал свою.

Вдвойне ты тем бывал унижен,

Втройне обижен тем бывал:

Так и не став чужому ближе,

Свое терял и забывал.

И словно в наказанье божье

За то, что преступил закон,

Судьбой низвергнут был к подножью

Иных народов и племен.

К чужим ногам и воле брошен

Своим желаньям вопреки,

Ты был размолот и искрошен

Веленьем божеской руки.

Но сквозь тысячелетий лета,

Кровавых ужасов года

Ты смог сказать, презрев наветы:

"Отныне больше никогда!"

Слепого рока униженье

Нелегкой одолев борьбой,

Души своей освобожденье

Ты сделал собственной судьбой.

Былого заживают язвы,

И новый род сменяет род.

Не зря ты богоборцем назван,

Мой Богом избранный народ!

***

...если я забуду тебя,

Иерусалим.

Меж адом житейским и раем

Живу, твоим светом храним,

Далекий мой Ерушалаим,

Мой близкий Иерусалим.

Души и покой, и томленье,

Ты радость моя и печаль,

Мечта и ее воплощенье,

Реальность и времени даль.

И если в сознанье тускнеет

Твой лик от меня вдалеке,

То чувствую я, как слабеет

Перо в моей правой руке.

***

Лицо мне перегаром грея,

Меня спросили неспроста:

"Зачем, скажи, твои евреи

Распяли нашего Христа?"

Он их, сомненьем не грешу я,

Ведь он средь многих их начал,

Еврейский парень Иешуя,

Что неевреям богом стал.

От Вавилонского плененья,

Где плакали у чуждых вод,

Евреи ждали без сомненья,

Что их спаситель к ним придет.

И был он для всего народа

Надеждою в нелегкий час:

"Давидова он будет рода,

И будет он царем у нас!"

Надежда эта крепла в силе

За веком век, за годом год.

Спасителя не торопили,

Но верили в его приход.

Он всем был нужен и потребен,

Но так несказанно далек,

Что за заботами о хлебе

Ему был не дан точный срок.

Но всякий раз, когда случалось

Жить в испытанье сил своих,

Народу верилось, казалось

Пришел Мессия, он средь них.

И приходили, и являлись

Из гущи и со дна его,

Спасителями назывались,

Хоть не спасали никого.

Случилось то во время Рима,

Был нестерпимо тяжек гнет,

Страдание неутолимо,

И ждал Спасителя народ.

И он пришел из Галилеи,

Похожий на "мессий" других,

Но все же странностью своею