Провожая меня вниз по лестнице, она осторожно поддерживала меня под руку. Другой рукой я скользила по стене, по дверям всех квартир, стараясь держаться подальше от ненадежных, как мне казалось, перил. Ноги передвигались следом, автоматически.

В клинике я провела больше месяца. Когда я вернулась домой, город уже дремал под снежным покровом. В один из будних дней я отправилась на Юрин завод. Мокрый снежок припорошил то место на заводском причале, в метре над которым Юра еще был жив. Я сама упросила его друзей из бригады показать мне место гибели мужа. Специалисты в больнице убедили меня, что любая конкретика целебнее для души, чем страшные, разрушающие психику фантазии. Потом меня отвезли на кладбище, где рядом с могилой тети Кати, для которой Юра обговаривал место, покоился он сам. Я не присутствовала на его похоронах.

Сейчас я сидела на скамеечке у заснеженного холмика, и тягостная, но исцеляющая боль заволакивала мою грудь. Товарищи Юры деликатно отошли на дорогу, помянув по обычаю друга. Один из них молча подошел ко мне и поставил рядом стопку, накрытую куском хлебом. Я сделала глоток и, не допив, отставила ее. Ничего не поможет мне, когда в груди пустота. Я вспоминала первые годы нашей дружбы с Юрой, его бескорыстное служение мне, мои измены, мой побег с нашей свадьбы, потерю его ребенка.

Сколько горя я принесла ему! Я скорбела о Юре, как о брате. Но даже сейчас, в эти печальные минуты, я вынуждена была признаться самой себе, что по-настоящему никогда не любила своего мужа. Не любила той высокой любовью, которую воспевают поэты.

Я не испытывала зыбкой дрожи от его присутствия, не вспыхивала жарким огнем при виде его. И за это я тоже корила себя. Теперь ничего не исправить, ничего не вернуть, не прожить заново.

Вскоре подошли его друзья и предложили вернуться к машине. Я встала со скамьи, перекрестилась. Как иначе попрощаться с покойным? Потом подошла к могиле тети Кати и повторила свое движение. Воробей, сидевший на ее кресте, вспорхнул и пересел повыше, будто приветствуя меня. Я нащупала недоеденную хлебную корку в кармане пальто и, отломив половину, уронила на могилу тети Кати.

Вторую половинку бросила на могилу Юры.

Машина на дороге уже урчала, прогревался замороженный мотор.

Глава 9

Моя квартира после невероятной двойной трагедии стала пустынной и чужой. По утрам Коля уходил в школу, и я плавала в этом пустом пространстве, как утлая лодочка в океане. Именно океан, темный и тревожный, услужливо возвращала память – те часы, когда я, свернувшись клубком, всем чужая, пряталась на юте сухогруза. А каждая вещь в комнате, на которую случайно падал мой взгляд, была подобна рифу, несущему смертельную боль.

Вот кресло тети Кати – в нем она часто сиживала, обняв розовую подушечку. Стиснув зубы, я стягивала приметную наволочку и заменяла ее другой, нейтральной. Но рядом другой риф: незаконченная модель крейсера – после гибели Юры Коля забросил моделирование. Он охотнее учился бальным танцам, куда его начала водить бабушка. За время моей болезни и пребывания в клинике бабушка и внук очень сблизились. Для Маргариты Алексеевны чужой по крови Коля стал самым родным человеком, лучиком света в ее жизни.

Я отвергла все приглашения друзей встречать вместе Новый год. Отговоркой для меня стали зимняя сессия и экзамены. На самом деле я не занималась ничем, я вконец запустила дела в институте.

Колю на зимние каникулы я отправила к бабушке, так что новогоднюю ночь провела в одиночестве. В десять вечера я отключила телефон и легла спать.

Спала я последнее время много, но бодрость не возвращалась ко мне. Я спала ночью, я спала, бодрствуя, и днем.

Прошли новогодние торжества, минуло Рождество – пора было браться за неотложные дела, но я все медлила. Однако внешний мир подхлестывал меня.

Позвонила секретарь из деканата, просила меня заехать в институт, выбрать тему дипломной работы.

Я спросила: а как же мои «хвосты»? Ни один зачет за прошлый семестр у меня не был сдан. Она успокоила меня, сказала, что «хвосты» есть у многих, деканат продлит мне сессию, учитывая мои обстоятельства.

Да, порядки у нас на платном отделении были либеральные – бюджетников отчисляли за неуспеваемость не церемонясь. Я обещала приехать.

Все интересные темы дипломных работ были давно разобраны. Мне досталась самая скучная: «Культурологические следствия участия Советской России в интернациональных конфликтах XX века». Что ж, придется заняться этим вопросом. Я стала подбирать материал в библиотеках и незаметно вновь втянулась в учебу. Вчитываясь в страницы скучных монографий, я отвлекалась от своих бед, забывала о трагедии моего дома. Нужную информацию приходилось вылавливать буквально по крупицам. Попутно я готовила положенные по курсу рефераты, сдавала пропущенные зачеты. Вернулся от бабушки Коля, и теперь мы вместе коротали длинные зимние вечера. Я даже уговорила сына закончить начатую вместе с папой модель. В память о Юре.

Трудоемкая работа подходила к концу. Коля уже испытал крейсер на воде, в ванне. С гордостью предъявляя мне свой корабль, он с грустью спросил: «Мэмэ, мэна в мораки не прымут?»

Коля уже большой мальчик, двенадцать лет. Он владеет речью, хотя слова произносит с трудом, читает звуки по губам. И он уже понимает, что многие двери перед глухонемым человеком закрыты. Я погладила мелкий барашек его волос, мимоходом стряхнув с головы какого-то паучка. Где он находил насекомых в городской квартире среди зимы – было непонятно. Однако находил, сажал в коробки, насекомые расползались, я ругалась, но все повторялось снова и снова. Вот его истинное призвание – заниматься живностью, биологией.

В этот момент протяжный громкий звонок телефона ворвался в комнату. Так обычно звонит межгород.

«Кто бы это мог быть? – подумала я, торопливо снимая трубку. – Опять американец?»

Низкий женский голос, слегка надтреснутый, явно принадлежал немолодой особе. Она сообщила, что звонит из Москвы, спросила меня, назвав мое полное имя. Я подтвердила, что это я. Когда женщина заговорила снова, я решила, что произошла какая-то ошибка: речь шла о чем-то, ко мне не относящемся.

– Какая сестра? Вы не туда попали, у меня нет никакой сестры.

– Послушайте... дорогая... Катенька... – Речь женщины прерывалась не то вздохами, не то всхлипами. – Наш... общий отец... Родион Сергеевич Ершов... он умер. А мы, выходит, сводные сестры...

– Родион Сергеевич? Впервые слышу это имя.

– Вот как? – почему-то удивилась женщина и начала рассказывать сначала.

Сестра Алла Родионовна, или просто Алла, как она попросила называть себя, была намного старше меня.

Год назад, в возрасте семидесяти двух лет, умер наш общий отец, вице-адмирал в отставке. Незадолго перед смертью он открыл старшей дочери тайну, поведал о существовании у него дочери от другой Женщины. Алла Родионовна еще раз удивилась, что я не знаю об этом. Ей казалось, что о таком отце ни одна мать не промолчала бы! «Таким отцом, как наш, можно гордиться!» – с пафосом воскликнула сестра.

Оказывается, отец не только раскрыл старшей дочери свою тайну, но и наказал разыскать меня, сообщив известные ему данные. Вскоре после этого он умер.

Алла принялась за поиски, но безрезультатно. Отец неверно назвал ей мое отчество, а фамилию я уже сменила. Лишь недавно она сообразила обратиться к старинному знакомому отца – Григорию Мироновичу Руденко, и он раздобыл для нее мой телефон. Все оказалось неожиданно просто.

– К дяде Грише! – воскликнула я. – Вы его тоже знаете?

– Не вы, а ты, – поправила меня Алла, – мы же с тобой сестры, Катенька. А с Григорием Мироновичем я лично не была знакома, но его телефон оказался в записной книжке отца.

Наш разговор затянулся на полчаса. Мысли разбегались, рвались и терялись как у нее, Так и у меня. Но я узнала главное: моя сестра, Алла Родионовна, живет одна. Мать ее умерла прежде отца, своей семьи нет. Ей пятьдесят два года, и она не работает. Вдруг Алла спохватилась, что счетчик накрутит немалую сумму, и стала прощаться. Было решено, что мы непременно встретимся друг с другом; в Москве ли, в Питере – обсудим позднее. А пока она обещала написать мне обстоятельное письмо и изложить в нем все подробности, упущенные ею в этом сумбурном разговоре.