„Госпожа Фарли была не так глупа, как все думали”, – сказала себе Эмма. Она знала. Почему-то она знала, что в этих стенах таится тревога, опасность и погибель.

Эмма прервала работу и стояла совершенно неподвижно, глубоко задумавшись. Внезапно пробежавшая по ней дрожь заставила девушку схватиться за стол. Она закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на своих мыслях. Чуть погодя она открыла глаза и, словно ослепнув, уставилась на розы, ничего не видя вокруг. Эмма не знала, что в ее удивительных изумрудных глазах загорелся опасный огонь. Это было страшное осознание, в котором смешались ее горькое разочарование и беспристрастный расчет.

Именно тогда она дала себе клятву. Клятву, торжественно произнесенную каждой клеточкой ее существа, каждой каплей ее жизненной силы. Это больше никогда не повторится. Она не позволит никому и ничему сбить ее с пути, встать у нее на дороге, помешать ей или ослабить ее решимость. Отныне она целеустремленно будет двигаться к своей цели, отрешившись от всего остального. Эта цель – Деньги. Огромные суммы денег. Ведь деньги – это власть. Она станет такой богатой и влиятельной, что будет неуязвима для всего света. А что же затем? Отмщение. Она улыбнулась. В этой улыбке слились упорство и жажда мести.

Эмма отперла дверь и, взяв одну вазу, понесла ее в столовую. Она должна сегодня закончить свою работу без малейшего проявления эмоций или страха, и ей всеми путями следует избегать встречи с Эдвином. Она никогда не сможет снова заглянуть в это лицо. Ее презрение превратилось в жестокую ненависть, ненависть всепоглощающую и столь безграничную, что она затмевала все остальные чувства. Эмма даже не думала ни о ребенке, которого носила, ни о тех непреодолимых трудностях, что вставали теперь перед ней. Смертельная ненависть к Эдвину Фарли, родившаяся в ней в этот день, лишь усилила отвращение, которое она всегда испытывала к Адаму Фарли; эта ненависть стала грозной неугасимой силой, гнездившейся в сердце Эммы почти до последнего дня ее жизни. По существу, она стала основной движущей силой, сросшейся с присущим ей честолюбием, энергией, упорством и проницательностью, которая вознесет ее к самым вершинам. Но в ту минуту даже ей это казалось несбыточным.

26

На следующее утро Эдвин Фарли бродил по фабричному подворью, лицо его было печально и несчастно. Время от времени он бросал взгляд на деревню, раскинувшуюся на холме, страстно желая узнать хоть что-нибудь об Эмме.

Он знал, что она уедет из Фарли в эти выходные, если уже не уехала. Он был совершенно уверен в этом. Поздно ночью, не в силах заснуть, охваченный беспокойством и острым чувством вины, он пробрался в ее комнатку на чердаке. Чемодан, оставленный им днем, исчез, а с ним и вся ее одежда из стенного шкафа и мелкие пустяшные вещи, которые она хранила в усадьбе. С подоконника пропала вазочка с высохшим вереском и несколько скромных украшений, в том числе и столь высоко ценимая ею ужасная брошка из зеленого стекла.

Эдвин вздохнул. Он чувствовал себя жалким. Его поведение было в высшей степени хамским. Если б только она не говорила с ним так резко, если б подождала, пока прояснится его голова от ужасного потрясения, вызванного ее гибельной вестью. Возможно, тогда он был бы в состоянии мыслить разумнее и смог бы оказать ей большую помощь. „Каким же образом?” – придирчиво воскликнул тонкий голосок. Будь он честен с самим собой, он признался б, что не женился бы на ней. Об этом не могло быть и речи. Но... „О Боже, прекрати сводить себя с ума!” – взбешенно приказал он себе, не в состоянии совладать с непокорными мыслями, мечущимися в голове.

Эмма уехала. Так оно и есть. При данных обстоятельствах, возможно, ей хватило благоразумия уехать немедленно. Останься она, она могла бы втянуть его, пусть невольно, в историю, и разразился бы скандал, последствия которого он не осмеливался себе представить. „Это несправедливо и недостойно тебя – так думать, Эдвин Фарли”, – упрекнул он себя, в приливе стыда и в озарении понимая суть свою и Эммы. Она никогда не потребует от него признания отцовства своего ребенка. Он знал ее слишком хорошо и понимал, что так или иначе она оградит его от этого. Он был противен сам себе, он желал знать, как она совладает с собой, что будет делать, куда ушла или пойдет. Будучи ужасно напуган, ошеломленный и неуверенный, он даже не побеспокоился вчера, чтобы представить себе ее дальнейшую судьбу и эти мысли сейчас преследовали его.

Он замедлил шаг, подходя к лошадям, привязанным неподалеку от ворот фабрики. Эдвин гладил Рассета Дауна, пытаясь успокоить переполнявшие его мучительные чувства. Резвая прогулка верхом по пустоши ему не повредит. Он осмотрелся. Сегодня стоял далеко не лучший день. Было необычайно мрачно, небо сплошь покрыто тучами, дул сильный ветер. С другой стороны, поездка в Киркенд, несомненно, заняла бы его мысли и, наверное, отвлекла бы от непрекращающихся раздумий об Эмме, ослабило бы ту неловкость, которую он ощущал в душе.

Эдвин уставился перед собой невидящими глазами и сначала не заметил дыма, тонкими струйками просачивавшегося из-под дверей находившегося неподалеку склада. Лишь только когда Рассет Даун заржал и встал на дыбы, он оглянулся и увидел все более сгущающийся дым. У Эдвина перехватило дыхание, он успокоил лошадей и, полный тревожных предчувствий, побежал к складу.

Когда Эдвин бежал через двор, из-за угла показался Джек Харт, несший из ткацкой связку пустых мешков. Боковые окна склада были в его прямой видимости, и глаза его широко распахнулись при виде пламени внутри. Он увидел также и Эдвина Фарли, срывающего замок с тяжелых дубовых дверей. Джек рванулся к нему, с перепуганным лицом, крича Эдвину, чтобы тот отошел от дверей.

– Не открывай их, парень, – кричал он, – это хуже всего! Уходи оттуда, парень!

Эдвин взглянул на него, но не обратил на его слова внимания и продолжал судорожно отпирать двери. Наконец ему это удалось, и он вбежал внутрь, когда Джек был уже рядом. Джек свалил мешки на землю и бросился вслед за Эдвином, крича о нависшей угрозе.

Несколько деревянных бадей, в которых переносили пряжу и катушки, каким-то образом загорелись в дальнем углу огромного склада. Тлеющий пепел от них попал на тюки шерсти, упакованные в мешки и сложенные друг на друга. Они ярко горели и пламя быстро перебегало на лежавшие рядом. Сарай и вся шерсть, сложенная там в больших количествах, были охвачены пламенем подобно трутнице. Тлеющие угли и искры разлетались во все стороны, клубами валил дым, деревянные балки и стены с треском раскалывались под языками пламени, уже забравшимися на потолок и разбегающимися во всех направлениях.

Еще несколько минут, и пожар примет угрожающий размах, ветер, врывавшийся в открытые двери, раздувал пламя, превращая сарай в плавильную печь, жар становился все сильнее, все вокруг было застлано дымом.

– Уходите отсюда, мастер Эдвин! – орал Большой Джек сквозь гул огня, пожиравшего деревянное здание.

– Нужно что-то срочно делать! – крикнул Эдвин, как завороженный глядя на бушующее пламя.

– Я знаю это, парень. Но здесь неподходящее место для тебя! – Джек с силой ухватил его за руку и потащил наружу. – Идем отсюда скорее! Нам нужно быстрее запустить паровой двигатель и помпу. Иначе огонь не остановить!

Оба повернули к выходу, Джек прокладывал дорогу в дымном вихре. Задыхаясь и щуря слезящиеся глаза, они наощупь пробирались наружу. Из-за плотного дыма, сгущавшегося с каждой секундой, Эдвин не заметил железного кольца на люке в полу и, зацепившись за него ногой, упал ничком. Он попытался высвободиться сам, окликнув Джека, шедшего впереди. Джек быстро развернулся и бросился к нему. Испуг мелькнул в его глазах, он увидел, что носок ботинка Эдвина для верховой езды застрял в кольце. Он присел, пытаясь вырвать его.

– Ты можешь вытащить ногу из ботинка, парень? – прокричал Джек.

– Не в этом положении! – Все же Эдвин согнул ногу, потянул, но безрезультатно.

– Кольцо малость расшатано. Я попробую выдрать его из пола, – прохрипел Джек, надрывно кашляя и отгоняя дым от лица. Он навалился на кольцо изо всех сил и, наконец, после нескольких мощных рывков, оно начало поддаваться, отходя от деревянной доски люка.