Прапорщик наш любил похвастать своим патриотизмом, подчеркивая при каждом удобном случае, что, хотя он и мог "при своем капитале" отделаться от мобилизации, но, как добрый патриот, принес себя в жертву отечеству.

Офицеры наши были самых правых убеждений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные "гешефты" с солдатским продовольствием, все они при столкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим возмущался и шел искать защиты у командира. Но Деггелер, озабоченный хозяйственными расчетами не обращал внимания на жалобы прапорщика и, желая перевести разговор на другие, более приятные, темы, приглашал Сахарова в свое купе "пропустить по маленькой". За этим любезным занятием прапорщик вскоре забывал свои обиды и, успокоившись, строил новые планы увеличения секретных экономических сумм.

Обычно столкновения доктора с Сахаровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Манджурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, {13} поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил и выражал уверенность в разгроме японцев, как только на театр военных действий прибудут вновь мобилизованные корпуса.

- Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, - говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две - три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каждый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших "курлябчиков" (так называл фельдфебель Оцепа призванных из запаса польских крестьян), которые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплушках и проклинают совсем не японского Микадо, а скорее нас с вами.

- Что с вами спорить, перебивал его Сахаров: вы - нигилист и радуетесь каждому поражению России. Я и говорить с вами больше не хочу.

Но доктор был прав. Отбывая дневальства в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они "рвались в бой". Три четверти из них были крестьянами Седдецкой, Ломжинской и Люблинской губерний и плохо говорили по-русски. Будучи отцами семейств (некоторые имели даже женатых сыновей), они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, покуривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но "курлябчики" оказались, однако, более дисциплинированными, чем наши кадровые солдаты.

Последние, люди молодые и в большинстве неженатые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно - жестоко {14} пьянствовали и почти на каждой большой станции устраивали дебоши. Ежедневно на тех разъездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель Иван Иванович Оцепа выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов "под шашкой".

Право наложения такого наказания принадлежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии.

Гогин открыто возмущался этим, но Сахаров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказаниями он "подымает дух батареи".

По расписанию мы должны были прибыть в Мукден на 40-й день, но уже вскоре после Вязьмы начали сильно опаздывать, а в Челябинск прибыли с опозданием на 48 часов.

Перевозка войск на театр военных действий происходила удивительно медленно и небрежно. Казалось, что мы хотели показать Европе, что события на Дальнем Востоке нас совершенно не беспокоят. Следуя по одноколейному пути, эшелоны простаивали часами на каждом разъезде, не только ожидая встречные, но и пропуская вперед все пассажирские и даже товаропассажирские поезда. Такой порядок можно было еще как-нибудь оправдать в Европейской России, где и движение было более интенсивным и где задержка пассажирских поездов отражалась на согласовании их в узловых пунктах. Но на Самаро-Златоустовской и Сибирской дорогах, на которых в то время не было ни одного узлового пункта, это ничем не оправдывалось.

К концу 1904 года Сибирская, Забайкальская и Вост. Китайская дороги, несмотря на одну {15} колею, могли пропускать до 16 пар поездов в сутки, следовательно перевозить ежедневно целую дивизию. А на самом деле в Харбин прибывало всего 4 эшелона в сутки, т. е. не более одного полка. В результате - перевозка 4-х корпусов, начавшаяся в декабре 1904 года, закончилась лишь в июне 1905 года и к началу мукденского боя ни один из мобилизованных осенью 1904 года корпусов не прибыл в действующую армию. А кто знает - не сыграли бы эти корпуса решающей роли под Мукденом?

Перевалив через Урал, наш эшелон послал в "Новое Время" традиционную телеграмму, в которой были указаны номер эшелона, батареи и бригады. Тогда никому и в голову не приходило, что по таким телеграммам японский генеральный штаб определял с точностью какие новые части вливаются в нашу Манджурскую армию.

Как, вероятно, смеялись японцы, читая в наших газетах громовые статьи о необходимости борьбы с японским шпионажем!

{16}

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Эшелон наш продвигался с большим опозданием, простаивая на некоторых станциях и разъездах по 5 - 6 часов. Стояли сильные морозы. Как в офицерском вагоне, так и в солдатских теплушках было холодно и ощущался недостаток в дровах. Мы проезжали по безлесной Барабинской степи и, хотя на всех разъездах имелись большие запасы дров, но эшелон не имел права пользоваться ими. В расписании были точно указаны станции, где эшелоны могли снабжаться дровами, получать хлеб и горячую пищу, А отступлений от расписания (за исключением самого главного - расписания движения) не полагалось.

К счастью у нас была своя походная кухня, почему мы, независимо от расписания, могли аккуратно два раза в день получать горячие обед и ужин.

Но с дровами дело обстояло плохо. Солдаты были вынуждены либо красть железнодорожные дрова, либо жечь деревянные приспособления теплушек.

Подъезжая к Иркутску, мы узнали из московских газет (скорый поезд доставлял их на шестой день) о начавшемся под Мукденом большом сражении.

Первые донесения главнокомандующего дышали бодростью и наш "непобедимый" прапорщик с торжеством потрясал газетами перед доктором. Но Гогин не сдавался и советовал Сахарову не праздновать заранее победы.

- Так, по-вашему, мы и этот бой проиграем? - спрашивал Сахаров.

{17} - Обязательно проиграем, если еще не проиграли.

- Да как же мы можем его проиграть, если после Шахэ в армию прибыли три свежих корпуса и начинает прибывать еще наш, четвертый?

- Видите ли, отвечал доктор: если наша армия усилилась на три корпуса, то за это время японский главнокомандующий получил целую армию Ноги, освободившуюся после сдачи Порт-Артура. Это, во-первых. А, во-вторых, вы сами видите, как нас везут на фронт. Бой начался, судя по телеграммам, 8 дней тому назад, а мы еще и до Иркутска не доехали. В лучшем случае мы доползем до Мукдена через две недели, но я готов держать пари, что мы до Мукдена вообще не доедем, так как к этому времени он будет уже в японских руках.

Доктор и на этот раз оказался прав, однако не только Сахаров, но и другие попутчики не хотели верить его предсказаниям.

Медленность нашего продвижения нервировала молодежь (меня и двух подпоручиков). Мы боялись, что опоздаем к развязке и не примем участия в происходящем решительном сражении.

На каждой большой станции мы бросались к книжному киоску и покупали свежие газеты, впиваясь глазами в телеграммы главнокомандующего. Но из этих телеграмм трудно было выяснить действительное положение на фронте. В них говорилось об отдельных маловажных эпизодах: о геройском подвиге какой-либо охотничьей команды, о лихом отражении японской атаки на какую-то сопку, или о пленении одного японского офицера.