А. В. - Самое интересное, что приходят. Так что даже "абсолютное" нельзя до конца абсолютизировать. Если спустя две тысячи лет после распятия Христа Папа Римский провозгласил, что следует признать за евреями особые источники откровения, это значит, что он чему-то научился за две тысячи лет. Ведь обратим внимание: обе религии считают себя абсолютными. Каждая считает, что только ее вера абсолютно истинна. Когда одна признает другую, это значит, что она признает, что не охватывает без остатка всю истину. И это модус вивенди, который резко отличается от того, что провозглашает Исайя Берлин. Потому что Берлин, мне кажется, делает нечто противоположное. Он говорит так: все истины относительны, поэтому... Что поэтому? Поэтому нам следует отказаться от своей части истины. Но ведь мы в нее верим! В нашей части истины, какой бы она ни была относительной, есть частица абсолютного.
Р. Н. - Но ведь можно Берлина понять и иначе: именно потому, что у каждого есть своя истина, давайте их все и уважать...
А. В. - О, если бы это было единственное! Но он говорит не это. Он как раз ополчается на все абсолютное. Он ведь как говорит? Как только кто-то провозглашает абсолютность своей истины, этот "кто-то" - тиран. Но это неправда. Не всякий "кто-то" - тиран. Вот католическая церковь в течение полутора тысяч предыдущих лет действительно была тираном, а теперь перестала им быть, раз она признала, что источники откровения существуют и в иудаизме. Признала за иудаизмом его часть абсолютности...
Р. Н. - Я думаю, Берлин тут раздражает тебя своей метафизичностью. Тем, что он слишком разделил эти вещи: либо относительность, либо абсолютность. Я сейчас вспоминаю твои давние рассуждения о плодотворности абсолютных истин, о безусловной необходимости чего-то "абсолютного" для нормальной человеческой и общественной жизни. Когда Берлин провозглашает, или подчеркивает, одну только относительность истин - против чего, кстати, ополчался некогда Сопровский в "Континенте", которому ты сочувствовал, - он агитирует за такое общество, в котором, как в целом, нет никаких общих опор, никакой общей рамки, будь то в виде национальной морали, национальных ценностей, национальной трагедии или консенсуса в поведении, а это еще разрушительней для общества - и для отдельных людей, - чем даже настаивание на единой для всех, тотальной истине. Такова, в сущности, твоя вторая скрытая мысль, твое, как я понимаю, второе возражение Берлину. Где нет чего-то "абсолютного", общество атомизируется. Это - вторая крайность, если первой считать тотальность единой истины. В действительности, если общество жизнеспособно, есть нечто общее для всех его членов, некая национальная "рамка", и она - абсолютна. Но - только для данного народа. Поэтому задача каждого "здорового" национализма - развивать "положительные" стороны национальной традиции. Но именно национальной, а не универсальной. Потому что навязывание чужого якобы универсального пути чревато подавлением своего, и тогда возникает соблазн сбросить "иго плюрализма" вообще, то есть вернуться к тотальности - как сбросили, к примеру, нацисты, как предлагают сегодня сбросить "руситы". Я понимаю теперь и логику твоей симпатии к Солженицыну. При таких рассуждениях неизбежен вывод, что не все индивидуальные истины относительны, так сказать, одинаково. Есть такие, которые точнее угадывают суть национальной традиции, поэтому они ближе к абсолютности. Скажем, Исайя Берлин точнее выражает абсолютную истину английского духа, то, что в этом духе отразилось, так сказать, от Мировой Идеи. Но тот же Берлин дальше от истины, когда утверждает, что русские тоже должны руководствоваться принципами английского типа. Ближе к "русской истине" окажется тот, кто, как Солженицын, скажет, что русский народ может легче, естественнее для себя придти к плюрализму в рамках просвещенной автократии. Поэтому не всякий, кто провозглашает "абсолютную истину" обязательно тиран. Он может быть, напротив, гениальным выразителем национального духа. Или его формирователем. На самом высоком уровне, на общечеловеческом, относительность снова появляется, но опять-таки не беспредельная: народы - и религии, как ты показываешь на примере католичества, - жертвуют частью своей абсолютной истины ради сосуществования, но не отказываются при этом от своего специфического пути. Потому что они не могут отказаться, если не хотят вообще отказаться от своего места в истории и мире.
А. В. - Возможно. Я действительно уверен, что в каждой национальной традиции есть своя доля абсолюта. И я против Берлина потому, что он это право на свою абсолютность за всеми другими, в сущности, отрицает. Кроме англичан и американцев. Всем остальным он оказывает "честь" - он их "уравнивает" с англичанами. Вы тоже можете жить так, как мы. А если они не хотят, как он?
Р. Н. - Но согласись - есть что-то бесконечно соблазнительное в идеале, который предлагает Берлин? Как пение сирен...
А. В. - Для интеллигентского уха, согласен. Но я бы сказал, что это не для всех интеллигентов, а только для нас, для людей, истосковавшихся по гуманизму. Мы ведь родом из России, этого нельзя забывать, у нас специфическая тоска по либерализму, по всепрощению, по избеганию всяких, так сказать, обрубающих умозаключений, которые отсекают слишком кривые ветки. Это все специфически наше. Но я хотел сказать следующую вещь.
Вот, например, никто из нас не может ведь сказать, что японское видение мира примитивно или что оно препятствует цивилизации, а сейчас даже и либерализму. Тем не менее все эти их идеи чести, харакири, все это воспринимается нами как бесчеловечное, и мы упорно хотим это в той или иной форме искоренить. Мы только не говорим этого вслух, но на самом деле мы именно это хотели бы искоренить, как остатки дикости. То есть мы хотим искоренить то, что для японцев составляет их абсолютную ценность. Я подчеркиваю - абсолютную, потому что тут речь идет о фундаментальных вещах, о жизни и смерти. Можно сколько угодно обсуждать, сколько в этом относительности или абсолютности, но это все равно останутся конечные истины, ведь нельзя одновременно и жить, и умереть. Поэтому когда человек готов убить себя ради своей истины, своего понимания чести, это значит, что эта истина для него абсолютна.
Р. Н. - Интересно. С одной стороны, нам в схеме Берлина соблазнительна идея свободы обсуждения, свобода любой мысли, мы по этой свободе тоже истосковались в тотальной системе. А с другой стороны, если покопаться, то окажется, что мы же под спудом несем в себе агрессивную готовность запретить любые, слишком отличные от нас образы мыслей.
А. В. - Вот! Это то, что я хотел сказать. Если японец готов покончить с собой, потому что он оказался, с его точки зрения, в тупиковой ситуации, то мы должны признать его точку зрения абсолютной. И тогда зададим себе вопрос: с нашей же точки зрения она относительна, так? Значит, может быть, наше отношение к жизни и смерти тоже слишком догматизировано? Мы всегда знаем, что "жизнь лучше смерти". При всех условиях мы должны спасти человека, чтобы он не умер. Между прочим, это недоказуемая догма. В некоторых ситуациях лучше умереть. По крайней мере, нужно дать ему самому решать, что ему лучше - умереть или жить. Раз мы этого не делаем, мы ясно демонстрируем ограничения своей цивилизации, свою догматичность - она ничем не лучше чужой. Вот тут, мне кажется, лежит правильный путь к расширению берлиновского релятивизма, на случай, когда он выходит за пределы своего культурного ареала. Не все западные ценности имеют универсальную применимость. Берлин просто пользуется тем, что весь мир очень сильно подвержен влиянию американских идей.
Р. Н. - Да, если вдуматься, в схеме Берлина есть такая неявная предпосылка. Хотя он говорит, что у каждого свои высшие ценности, но неявной предпосылкой является мысль, будто высшей ценностью для всех является собственная жизнь. Потому что иначе все остальные ценности лишаются цены. А это есть европоцентризм, если угодно. Потому что только богатая сегодняшняя Европа доросла до этого - что она так ценит жизнь...