Помолчали, потом Усольцев сказал:

- А Мамонтову вы проводите... Мне ее жалко очень. Сто раз ей говорил: уезжай в город! Там твоя жизнь! Нет... Все чего-то ждет. А чего у нас можно ждать? Когда со стороны смотришь на нашу жизнь, как на пейзаж, это одно. Когда живешь этой жизнью... охватывает ужас!

От женщин вернулся Цыпин и подсел к Усольцеву.

- Вы на юг ездите? - ни с того ни с сего спросил он Сомова.

- Зачем?

- Отдыхать.

- Редко.

- И правильно! Отдыхать нужно там, где тихо и нет людей. Мужики! А давайте махнем в тайгу! Хоть с недельку пошаримся.

- Чего там весной делать? - возразил Усольцев. - Нечего там весной делать. Еще клеща подхватишь энцефалитного.

- Человеку же надо красоту показать! - Цыпин был заметнее других пьян. - Пойдем в тайгу, художник? Там хорошо... Людей нет. - И он засмеялся мелко и шелестяще.

- Он у нас шутник... Ты бы лучше нам баню сделал. Ох и баню он делает! - Усольцев от восхищения растянул губы. - Потрясающе баню делает! С травами!

- Точно! - воскликнул Цыпин. - Баню! Счас я Ритке скажу!

Цыпин убежал к женщинам.

- Может, я вам надоел? - вдруг спросил Усольцев.

- Почему это?

- Не знаю. Я почему-то надоедаю быстро. Но мне очень надо с кем-то поговорить. Вы знаете, Егор Петрович, вырос я в крестьянской семье. Вернее, и семьи-то не было. Отца посадили, когда мне года четыре было. Пьяным на тракторе человека сбил... Мать после того попивать стала. Нас трое да бабка еще... Что я помню? Грязь! Вечная и непролазная грязь! Одно знал: надо выбиваться в люди. Старший уехал в город, обокрал кассу... Когда убегал, его убили... Сестренка забеременела, стала аборт дома делать... Грязь... Никогда не забуду! Я тогда учился на первом курсе. Домой приехал... Матери нет, на ферме. Наташка сидит голая на кровати... Кровать в кровище!.. Куда бежать? Фельдшера нет, баб звать боюсь. Забежал к тетке: так и сяк. Она - в дом. Наташке еще хуже. Девятнадцать лет... Машину угнал из гаража и отвез ее в больницу. Счас живет в Жмурове. Это я к чему говорю... Если так дальше будет, то это конец! Это не жизнь!

Из кухни вышел Епифанов и вцепился взглядом в Усольцева:

- Пусть ее и нету... Советской власти! Ты ее не трожь! Я тебе зубы повыщелкаю! За советскую власть я тебя... - Желваки заходили по скулам Епифанова, и он неприятно щелкнул зубами.

"Вставная челюсть", - отметил Сомов. Усольцев покраснел и притих.

Услышав шум, вбежали Рита и Лена.

- Нализался?! Иди спать! - стала толкать Епифанова Лена.

Он сгорбился, его длинное лицо стало еще длиннее.

- Ладно, чё ты его гонишь? - попробовал заступиться Усольцев, но Лена пригвоздила его взглядом.

- Коля, ты слышал?

- Баламуты! - Водянисто-пьяные глаза Епифанова налились кровью. - У! Баламуты... Я еще доберусь... - Он пошел к выходу. Пиджак был ему мал, рукава - чуть не до локтей. Все у него было узким и длинным, даже клеенчатый галстук.

Глухая, утробная ненависть шевельнулась в Сомове. Он подумал, что если сегодня встретится вдруг с Епифановым, изобьет его в кровь... Розоватая пелена проплыла перед глазами, на висках выступила испарина.

Когда Епифанов вышел, вернулась в комнату Катя.

- Пора и честь знать, - сказала она. - Лена, пойду я.

- Ну посидите еще, - стала уговаривать Лена.

- Да уж поздно, - поднялась и Рита.

Прощались долго.

Во дворе была кромешная тьма.

- Я ничего не вижу! - взмолился Сомов.

Катя крепко взяла его под руку:

- Держись. Это со свету так. Сейчас привыкнешь.

Воздух стал холодным. Даже не верилось, что днем было так тепло. Катерина прижалась к нему своим горячим телом.

- Ты, наверное, думаешь, - спросила она, - мол, и не узнала толком, а уж лезет?

- Нет, я ничего. - Сомов не видел ее лица, не понимал, куда они идут. Только ощущал ее тело, ее дыхание у своего уха. Он подумал: выйди сейчас Епифанов, съезди ему по физиономии, он даже не поймет, откуда кулак.

Глаза стали привыкать к темноте.

- А я боюсь, - призналась Катя, - что ты раз - и пропадешь куда. Я, может, ждала-то только тебя!

Сомов молчал. Тут Мамонтова захохотала:

- Ладно! Не буду! Нарочно я так! Никого я не ждала... - Она отошла в сторону.

- Катя, - зашептал Сомов, - ты не уходи, а то я куда-нибудь провалюсь. - Он нашел ее руку в темноте. - Холодно, а?

- Мороз будет: черемуха зацвела. Надо бы рассаду закрыть. А, ладно, ночь простоит! Слышь, Егор... - Катя остановилась. - не суди меня! Я таких, как ты, только в кино видела! Ажно не верится, что вот ты, такой, со мной идешь! Вот не верится, и все!

Сомов совсем привык к темноте. На него смотрели блестящие глаза Кати. Он нашел ее губы и крепко поцеловал.

- Мы ведь пришли, - тихо сказала Катерина, - вот мой дом, - и тут же крепко стиснула его руку.

Под лампочкой, что висела на столбе, стоял Епифанов.

- Как я его ненавижу... Ах, если бы ты знал!

- Погоди! - Сомов направился было к Епифанову, но Катя схватила его за руку:

- Не надо! Он кляузный!

Молча прошли они в ворота, и, когда Катя отмыкала дверь, с улицы донесся исступленный крик Епифанова:

- Сука! Сука!

* * *

Домик у Кати был небольшой - одно окно в кухне да два в комнате, но еще крепкий. В доме стояла хорошая мебель, пахло духами. У печки на белой табуретке спал огромный пушистый кот. Катя прошла в большую комнату и позвала туда Сомова.

- Я хоть немножко тебе нравлюсь?

- Да, - признался Сомов. - Ты красивая.

Катя сняла туфли. В углу, как белый корабль, стояла кровать под периной. "Что же мне делать-то?" - подумал Сомов. А Катя погасила верхний свет, зажгла маленькую настольную лампу под красным абажуром, задернула плотно шторы. Делала она все просто и деловито. Потом открыла гардероб и стала раздеваться за дверцей. Сомов подошел и захлопнул дверцу. Катя молча разделась донага. Ослепительно белое, чуть полное ее тело было прекрасно. Катя достала халатик и накинула его. В это время за ее спиной со звоном вылетело стекло и сдавленный голос Епифанова прокричал грубое ругательство. Катя беспомощно посмотрела на Сомова и вышла на кухню. Он вышел следом. Катя присела у печки. Лицо ее стало серым и усталым. Кот запрыгнул к ней на колени и выгнул спину. Сомов сел напротив.

- Вот и живу... - тихо сказала Катя. - Видно, верно говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Вот по всему я-то и должна быть счастливой, а вишь как... Словно с ума посходили люди! Не дают жить, не дают! Чуть не такая, они все сразу кидаются...

Брови ее сомкнулись у переносья, глаза зашлись внутренней болью. Она стала похожа на казачек, на тех гордых, с изломанной судьбой казачек, что Сомов видел на иллюстрациях к Шолохову.

- Катя, а откуда ты родом?

- Здешняя... Прости ты меня христа ради... Эх, Егор, войди сейчас Епифанов, убила бы сразу. А ведь и убивать-то нечего. Пустое место... Здешняя я, Егор Петрович. Ты, может, и про моего отца даже и слыхал чего... Мамонтов Максим...

- Что-то не припомню.

- Я в него пошла. Мать-то была некрасивой. Так, баба да баба. А отец до того красив, что через него безумствовали бабы! Мамка его на себе силой женила! Силой ли, страхом ли... Она была маленькая, беленькая... Хитрая. Я ее не любила, Егор. Что ты на меня смотришь? Прости... Хочешь меня? Бери... Только уж, видно... чистое вино перемешали с кислым. Не поймешь, что пьешь.

- Ты рассказывай, - попросил ее Сомов.

Катя спиной прижалась к печке, нащупала под табуреткой тапочки. На ее пальцах не было ни одного кольца, ни глаза, ни губы не накрашены - похоже, она их вообще не красила. Волосы, распущенные, дымной волной упали на плечи. Кот пригрелся и сладко мурлыкал на ее коленях.

- Чё рассказывать? Отец в райкоме работал. Перевели его в райком из села. Видно, поэтому-то мать и привязала к себе батю. Да ненадолго. Года четыре они пожили... Он с войны вернулся молоденьким. Высокий... У! Отец-то! Высокий, волосы кудрявые, глаза как огонь! Он, говорят, пришел с войны, ушел в тайгу. Вернулся, тут-то его мать и подхватила... Он все говорил, как-то незаметно Дашка подлегла... Он меня любил! Потом запил Максим. Запил он, стал ходить из деревни в деревню. Бабы его легко принимали и легко отпускали. Наскитается батя, придет - мать его примет, а после как начнет... Жутко вспоминать! Вот по этой избе кружит, кружит Максим Мамонтов... Как я его жалела! Приходил он черный с перепоя! Как отойдет, так опять глядит на дорогу. Так и умер мой батя на дороге... Шел в Тюмень, упал и умер. Мне четырнадцать было. Мать замуж вышла. Она фельдшером была. Вышла замуж за одного... Говорить-то страшно... Изнасиловал он меня... Муженек ее! Изнасиловал! Мать была на дежурстве... Он пришел... На другой день скандал! Уехали они в другое село, а я тут осталась, одна. Больше мать в глаза не видела. И не хотела... Умерла она лет пять назад. А у меня пошла жизнь непутевая. Я после того мужчин боялась. И когда училась в техникуме, никогда даже на танцы не ходила. Дома да дома! До того дожила, что подумала: может, замуж пойти за какого несчастного? Вот и выбрала Епифанова. А он подленький... Там и человека нет... Вот какая у меня история, Егор Петрович. Видно, мне с этой историей и умереть.