Слегка лукавя, чтобы проверить определенные слухи, она спрашивает у него, был ли в запасе тот якобы очень дорогой медикамент, которым ее лечили.

Старший врач сердито сопит. Вам это знать не полагается, говорит он, но я лично по горло сыт этими нелепыми секретами. Конечно, ваше лекарство пришлось везти с Запада. А поскольку дело было крайне срочное, министерство здравоохранения надземкой отправило курьера с постоянной визой в Западный Берлин, он купил там лекарство, спешно вернулся, сел на поезд, нас предупредили по телефону, и наш курьер с машиной "Скорой помощи" встретил его на вокзале, забрал лекарство и, включив сирену, рванул в больницу. И никто из нас не мог гарантировать, что лекарство доставят вовремя. Шеф места себе не находил, никогда его таким не видел.

Вот оно что, говорит она. Вот, значит, как все было. Можно еще вопрос: этот медикамент получил бы каждый, кто в нем нуждается?

Безусловно, говорит старший врач, за это он ручается. В экстренных случаях из спецфонда выделяют валюту. Но тогда нам приходится экономить на другом. И знаете, что в итоге получается. Все мы становимся виртуозами импровизации. Наши коллеги, уехавшие отсюда, производят там у них сенсацию своим умением делать золото из дерьма.

Как бедная мельникова дочка в сказке, говорит она. А потом спрашивает, почему, собственно, он не хочет завести сад, как его шеф, который почти столь же знаменит розами, сколь и хирургическими операциями. Старший врач пока что размышляет о мельниковой дочке, и вопрос до него не доходит. Ему не верится, что давно-давно, еще перед самой первой операцией, она слышала, как он сказал: Сад? Никогда в жизни! Он, конечно, об этом не помнит, перед операцией они просто болтали о том о сем, чтобы отвлечься, тогда как их нервная система уже переключилась на предельную сосредоточенность. Но что верно, то верно: никаких садов. Достаточно того, что шеф всех донимает своими розами. Его хобби? Она будет смеяться, потому что он собирает монеты. Так заодно и историком станешь.

Вот как? И что же историк скажет насчет нынешних времен?

Он тщетно подыскивает сравнение.

Настолько скверно?

Куда уж сквернее. Но мы, люди, слепы, к счастью.

А вы делаете слепых ходячими, говорит она и слышит в ответ: Совершенно верно, мадам. Ничего более полезного мне в голову не пришло. Вы же, как мне сдается, хотите сделать слепых зрячими. Не удивительно, что ноги вам порой отказывают.

Этот диагноз относится к вашей специальности?

К общей антропологии, я полагаю.

Стало быть, посмеиваетесь в кулачок над неисправимыми простаками.

Вы судите обо мне превратно. Разве нашему брату не дозволено тосковать по тем временам, когда желание еще было плодотворящим и ваша мельникова дочка пряла из соломы золотую нить?

Не все сказки заканчиваются счастьем героев. Для вашего успокоения: я исцелена.

Ну, об этом мы непременно вам сообщим, в свое время. Кстати говоря, иные болезни весьма упорны. Что ж, не буду вас утомлять. Приятных сновидений.

За окном темнеет, медленно и поздно, ведь близится летний солнцеворот, а она меж тем представляет себе старшего врача, как он сидит перед своей нумизматической коллекцией, рассматривает в лупу то одну монету, то другую, и на нее веет жутким, тоскливым одиночеством. Н-да, все имеет свою цену, думает она, и за душевное спокойствие стороннего наблюдателя расплачиваются убийственной скукой. Хотя, пожалуй, не ей об этом судить.

Затем прямоугольник неба, который она видит с койки, впервые после долгих дождливых недель пламенеет красками заката. Зрелище прямо-таки непостижимое для глаз, отвыкших от разноцветья. И все это - якобы чистейшее расточительство, никому в особенности не адресованное, устроенное невесть кем невесть для кого? Сестра Теа ни за что в это не поверит; если кто и способен поверить, так только совершенно бесчувственный чурбан. Лично она, сестра Теа, очень рада, что знает, кого благодарить за такой закат и за многое-многое другое.

Сестре Теа велено снять и дренажи, наконец-то и с этими причиндалами покончено, Господь Бог, поди, лучше знал, сколько отверстий нужно человеку, верно? А лишние мы просто заклеим. Трубки я выброшу, и с большим удовольствием. Теперь уж недолго, и вы сможете спокойно поворачиваться на бок.

И спать на боку тоже? - Почему нет? - Невозможно поверить, сестра Теа. Иные навыки здесь начисто утрачиваются. Кстати, знаете, о чем только что сообщил мой маленький приемник? Ученые разрабатывают генные технологии, которые заставят коров производить человеческое молоко.

Здорово живем! - говорит сестра Теа, она не лишена чувства юмора. По-вашему, это грех? - Да, уверенно говорит она. Да и еще раз да.

В список слов, которые утрачены и должны быть обретены вновь, я бы внесла слово "грех", говорит она Коре Бахман, та на секунду задумывается, потом выражает сомнение. "Грех" для нее - одно из тех слов, что сковывают человека. Она уже успела немного ознакомиться с греческой мифологией. Заинтересовалась Гадесом. И спрашивает себя теперь, куда же девается сознание человека, когда она, Кора, его усыпляет.

Надеюсь, Кора, все ж таки не в Гадес.

Ведь тогда он был бы мертв. Однако есть души, пребывающие на пограничье, уже не живые, но еще и не совсем мертвые. Они внимают певцу Орфею, когда он песней пытается вызволить из мертвых свою жену Эвридику. Могущество песни, ну, вы понимаете, что я имею в виду. Все дикое, варварское замирает, когда он поет. Сизиф усаживается на свой камень. Адский пес Кербер перестает лаять. Судьи мертвых разражаются слезами. Искусство как способ обуздания диких инстинктов в человеке, мне есть над чем подумать.

Но Эвридика возвращается в царство мертвых.

Потому что Орфей, не совладав с собою, оглядывается на нее. Умно, не правда ли, что живой не должен смотреть в глаза умершей.

А почему не должен?

Потому что этот взгляд может лишить его способности жить.

По-вашему, царство мертвых может показаться ему заманчивее?

Или наше царство - царство живых - может вызвать у него отвращение. Я наблюдала за вами. Слушала вас, иной раз и когда вы спали. Вы странствовали в диковинных краях.