Вспомнилось, как еще мальчишкой на бульваре я увидел орла. Слякотный, промозглый день ранней весны. Мощными когтями орел цеплялся за голые черные прутья городского дерева, которое гнулось под его тяжестью, он дико и гордо озирался на скопище домов, машин и людей, и беспомощным веером свисало его перебитое крыло.
Глава четвертая
--===Свое время===-
Глава четвертая
Ощущение камня.
Нет, и не надо, и не хочется ничего. Вокруг меня что-то двигалось, происходило, кто-то смеялся, о чем-то спорили, волновались, сокрушались - я был безразличен, равнодушен.
Я был мертв.
Позвонила радостно-взволнованная мама, мои родители ждали нас к праздничному обеду, и все мои ссылки на усталость с дороги и дурное самочувствие Тамары звучали, как пустые отговорки, мы были обречены на встречу.
Я принял душ, побрился - все как-то механически, тупо, с паузами, не удивился, что обнаружил в шкафу выстиранные рубашки и отутюженный костюм, - что-то новенькое в нашем доме, раньше такого в заводе не было, положил костюм на кровать и долго рассматривал темный двубортный пиджак, размышляя над тем, что по идее - это моя самая бережно хранимая вещь, в этом обличии я женился, застыл на свадебных фотокарточках, присутствовал на всех торжествах, впрочем, какие там особенные торжества - дни рождения да праздники три раза в году: первомайские, ноябрьские, новогодние. В этом костюме я наверняка явился бы в суд, на развод.
Тамара тоже собиралась долго, не спеша, потом мы медленно дошли до метро. Эскалаторы, платформы, вагоны были заполнены толпами, несли картонные коробки с тортами, перевязанные шпагатом, деревянные палки с бумажными цветами, бумажными лентами, бумажными гирляндами, как будто шла неорганизованная демонстрация, и часто, очень часто попадались на глаза такие же темные, двубортные фигуры, как моя.
За стол сели вчетвером: отец, мать, Тамара, я, поэтому и разговор пошел чисто семейный.
Отец, как всегда, точными вопросами собирал информацию, анализировал ситуацию, делал выводы и прогнозы.
- Как самочувствие, Валерий?
- Спасибо, хорошо.
- Что значит хорошо? Лучше, чем полгода назад, или хуже, чем когда ты был полностью здоров?
- Как у космонавта.
- Понятно. Что говорят эскулапы?
- Выпустили на волю. Очевидно, я в них не нуждаюсь. Снимки хорошие. Очаг распался.
- Как распался? - не поняла мать.
- Ну, было что-то вроде нарыва на легком. Теперь что-то вроде рубца.
- Куришь?
- Бросил.
- Не тянет?
- Иногда.
- С учета сняли?
- Еще год-другой подержат.
- Два года? - встревожилась мать.
- А лекарства ты должен какие-нибудь принимать?
- Нет.
- Вот это хорошо, - удовлетворенно сказал отец. - Значит, действительно, сдвиги есть. - Что с отпуском? - спросил я у отца.
- Как всегда, раньше октября не получается.
- Значит, лето в Москве просидите?
- Не первый раз. Незаменимый, - кивнула мать на отца. - Как лето, так он один за всех лямку тянет.
- Надо, - коротко отрезал отец.
- Ну, хорошо, хорошо. Ты тетю Клашу, соседку нашу по Потылихе, помнишь? - спросила мать у меня.
- Помню.
- Хотим сарайчик у нее на лето снять. Хотя бы на субботу, воскресенье выбираться. Совсем недалеко - электричкой полчаса да еще минут десять пехом. Речка, лес... Приезжайте, всегда будем рады.
Я покосился на Тамару. Она ответила безучастной, блаженной улыбкой. Могла бы моих стариков пригласить на свою дачу, вот где сарайчиков хватает.
Мать поняла мой взгляд по-своему.
- Скоро?
- В конце июня будет семь месяцев, вот и считайте, - тихо сказала Тамара.
Хорошо, что есть телевизор в доме. Можно сделать вид, что очень увлекся передачей, хотя на экране мелькали какие-то самодеятельные, бутафорски разряженные ансамбли песни и танца.
- Пойдем-ка, что я тебе скажу, - мать увела Тамару на кухню.
- Как твои творческие успехи? - осторожно спросил отец.
Он не одобрял моих занятий кино, боялся, видно, что я собьюсь с дороги, потеряю время, считал, что кино - это только увлечение, блажь, которая с годами обязательно пройдет, но сейчас с ней нельзя не считаться.
- Работал, - вяло ответил я. Разве ему расскажешь о живописце Болотникове, герое моего сценария? Не поймет. А если отец не поймет, то кто?
Отец как будто угадал мои мысли о художнике.
- Ты в "Известиях" недели три назад статью об абстракционизме не читал?
- Нет.
- Почитай. Советую.
- О чем она?
- Вредное это искусство - абстракционизм.
- Папа, как искусство может быть вредным? Цель его - облагораживать людей, иначе это не искусство.
- Правильно. Вот в "Известиях" и написано, что абстракционизм - не искусство, а вредная для народа живопись. Народу она непонятна, значит, не нужна.
- Непонятно - не основание, чтобы сказать, что что-то плохое и вредное. Пусть художник пишет, как ему бог на душу положил.
- Так, как они малюют, так и я смогу.
- Смоги. Попробуй.
- Вот Шишкин - настоящий художник!
- Фотография.
- Я бы себе в дом такую пачкотню ни за что не повесил бы.
Я оглядел стены комнаты: отрывной календарь с красной цифрой числа на сегодняшнем листке да керамический львенок на телевизоре - пусто, далековато до любителя и ценителя живописи. Когда отец в последний раз был на художественной выставке? Кого он знает из современных художников? Про Пикассо, наверное, слышал, а вот Поллак, Брак, Клее... Но о живописи, тем более модерне, рассуждает смело - в "Известиях" все сказано, куда идти, что хорошо, что вредно.
Я молчал.
Потом спросил. Наверное, с той же интонацией, с которой он интересовался моими творческими успехами:
- Как на работе?
- Опять назначили пропагандистом. Пятый год подряд, - с оттенком гордости сказал отец.
Я смотрел на него и думал - какой же ты у меня, батя, правильный, сил нет. Люблю я тебя, родной ты мой, но все-таки не трогал бы ты лучше того, чего не понимаешь. Знаю, некогда тебе было в своей жизни, нелегко тебе все давалось, время твое было такое. Голодали, сидели, воевали, строили. Ради чего? Ради будущего, ради меня. Вот я и пришел. И ты любишь меня, и ты боишься, чтобы я не наделал глупостей, не увлекся вредным для на рода абстракционизмом, за это еще и посадить могут, вот и даешь мне готовый рецепт, как жить: капитализм гниет, социализм стро ится, раз в газетах напечатано, значит, так и должно быть. И не иначе. Верь, не размышляя, не сомневаясь, легче будет жить, а ведь за легкую жизнь и боремся... Я вспомнил, что в Африке, в черной, страшной Африке, члены племени так верят своему сельскому колдуну, что если он прикажет умереть, то здоровый, крепкий воин ложится и умирает. Потому что верит очень. Не сомневается.
Мы вернулись домой.
Домой.
Так, словно и не было больницы, санатория, Наташи.
Пропало то время, кануло.
Я сидел на стуле, вперившись в экран телевизора, пока не кончились передачи.
Встал, выключил телевизор. Обернулся.
Тамара сидела на кровати и плакала. Беззвучно, тихо.
Просто катились и катились слезы из глаз.
Ушел на кухню.
Очень хотелось курить. Очень.
Постоял у открытой форточки.
Наплевать и забыть, как сказал Чапаев в кино. Мое дело - кино. Мое дело - делать кино. Говорить киноязыком о своем времени. Для этого поступить на Высшие режиссерские. Это - главное. Остальное будет как будет.
Я вернулся в комнату, разделся в темноте, залез под одеяло. Тамара отодвинулась, освобождая мне место. Я обнял ее. Она взяла мою руку и осторожно погладила ею свой живот.
Глава пятая
--===unsaved:///newpage2.htm===-
Глава пятая
Свершилось.
С высших режиссерских пришло официальное приглашение на собеседование. Это означало, что творческий конкурс я прошел, что мои сценарии чем-то приглянулись, чем-то привлекли внимание высокой комиссии. С работы ушел, сказав, что вызывают в военкомат.