— Винодел!.. Айропетян!.. — Я крепко прижал к себе похудевшего Айропетяна. На груди его блестел орден Красного Знамени.
Ночью у костра партизаны перезнакомились с моряками. Разговоров было мало.
Кто-то из моряков тихо запел:
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Тишина. Только иногда на западе внезапно затрещат автоматы, донесется уханье гранат.
— Наши пробиваются, надо посылать навстречу, — скажет Айропетян, чутко прислушиваясь к одиноким очередям на подступах к горно-лесному массиву.
Наши разведчики и местные жители рассказывали, как враг вошел в руины Севастополя. Это была «пиррова» победа. Фашисты только за последние 25 дней штурма потеряли половину своей трехсоттысячной армии, осаждавшей Севастополь. Наши разведчицы, вернувшиеся из Симферополя, рассказывали, что фашисты нервничают и отправляют из Крыма тысячи «подарочков» в виде цинковых гробов с телами погибших офицеров.
Мы тоже подводили итоги нашей партизанской помощи Севастополю. Что мы сделали? Лучше ответить на этот вопрос языком цифр.
Наши отряды, действовавшие непосредственно у вражеского фронта, в тактическом тылу врага, в условиях массового скопления его войск, боевой техники, зачастую не имели ни продовольствия, ни медикаментов. По условиям местности партизаны не имели возможности свободно маневрировать, ибо небольшую горно-лесистую часть Крыма вдоль и поперек пересекают хорошие дороги, которые являлись основными линиями снабжения врага.
И все-таки только три партизанских района — третий, четвертый и пятый, действуя в южных лесах, за период обороны Севастополя проделали следующее.
Уничтожили автомашин различной грузоподъемности 341; обозов — 20; гусеничных артиллерийских тягачей — четыре; мотоциклов — четырнадцать; прожекторных установок — четыре; взорвали несколько цистерн с горючим; мостов на главных дорогах — двадцать семь; уничтожили два паровоза, двадцать восемь вагонов и платформ; организовали 152 диверсии на линиях связи; налетов на фашистские гарнизоны — 37; приняли боев с крупными немецкими частями — 83; провели много специальных операций — минирование дорог, проход через линию фронта, разведка и т. д.; уничтожили свыше 4000 вражеских солдат и офицеров.
Всего проведено боевых операций — 907, из них активных (когда мы сами нападали на врага) — 824. К моменту героического июньского сражения партизаны действовали днем и ночью. Каждому участнику за эти дни пришлось не менее восьми раз быть в бою и пройти по горно-лесистой местности сотни километров. В среднем мы ежедневно отвлекали на себя не менее двух вражеских дивизий, не считая мелких охранных групп.
Смело можно сказать, что партизаны Таврии, боровшиеся в тяжелейших условиях, вышли победителями из неравной битвы и оказали большую помощь Советской Армии в борьбе с фашизмом.
Гитлеровцы начали перебрасывать войска, и наши боевые группы переключились на новые дела. Снова загремели бои. Закончилась битва за Севастополь, но не за Крым. Партизаны-севастопольцы продолжали дело защитников города.
Фашистам снова пришлось направлять против нас крупные части. Несмотря на крайнюю нужду в каждом солдате, гитлеровцы были вынуждены предпринять против нас еще одно «решительное» наступление.
Партизанское командование своевременно разгадало наступательные планы гитлеровцев. Мы стали готовиться. Районы объединились под одним командованием во главе с Северским и комиссаром Никаноровым. Из состава четвертого района скомплектовали два сильных отряда: Севастопольский и Бахчисарайский. Все отряды расположились вдоль горной подсохшей речушки Пескур. Организовали общую охрану и взяли под наблюдение все близлежащие села.
День и ночь фашисты на автомашинах подтягивали к лесу войска. Появились кавалерийские части, шумели танки, над лесом летали самолеты.
В последние дни я, к сожалению, отстранился от дел. Получилось это как-то неожиданно. Шел в Бахчисарайский отряд. На одном крутом подъеме мне стало плохо, обдало холодным потом, и я потерял сознание. Первый раз в жизни у меня случился сердечный припадок. С каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже, пока наш врач Полина Васильевна не вынесла мне приговор: "Никакого движения. Лежать и только лежать". Товарищи, как могли, старались мне помочь, заходили в землянку, делились новостями, но, конечно, мне было очень невесело. Ведь я стал «балластом». Северский предложил мне эвакуироваться на Большую землю.
В ожидании самолета жил в землянке Севастопольского отряда со старичками. Федосий Степанович Харченко после своих снайперских походов на дороги сильно изменился. То ли старика подбодрили боевые успехи, когда в ответственнейший период Севастопольской обороны он нашел себе "добре дило", то ли исключительно жаркая, сухая погода излечила его ревматизм. Скорее всего и то и другое, но Харченко стал ходячим.
Севастопольский отряд располагался в истоке речушки Пескур. В лесу зной. Тишина. Раскаленные камни пышут жаром. Шуршат подсохшие до блеска прошлогодние листья. В лагере нас всего несколько человек — только больные и раненые, все здоровые разошлись на боевые дела. Одни несут охрану, другие ведут разведку, а основной состав ушел на дороги уничтожать фашистов, срочно перебрасывавшихся на другие фронты.
В землянке душно. Ворочаясь на дубовом сушняке, никак не улягусь. Донимают клещи, жара и вынужденное безделье.
Однажды с операции возвратилась группа Василия Кулинича. Возбужденные, загорелые партизаны сразу оживили лагерь. Я в нетерпении вылез из землянки.
— Зачем поднялись? Нельзя же, — протянул мне руку Кулинич. На его шее висел новый трофейный автомат, а к поясу был привязан какой-то продолговатый предмет, обернутый мешковиной.
— Как успехи, Вася?
— Добрые. А вот и небывалый трофей. — Развернул сверток и вынул скрипку. Настоящую скрипку!
У него даже глаза блестели — так радовался. Привычные пальцы музыканта легко прошлись по струнам.
— Эх, жалко, нет смычка! — вздохнул он. — Ну, ничего, я сделаю.
Вечером на полянке расположились партизаны. Харченко лежал на земле, заложив руки за голову. Он смотрел в звездное небо. Дед Кравец хлопотливо бегал к нам, от нас на кухню, если можно так назвать очаг с казанком на рогатках, Кулинич возился со скрипкой. Я лежал рядом с Федосием Степановичем и расспрашивал его о последней операции.
— Значит, удача?
— Гарная удача. Фашист стал какой-то другой. Вроде и в Севастополь вошел, а нет у него радости. Пугливый стал. Як же не пугаться. Тильки уцелел под Севастополем, а тут мы, партизаны, и можем прихлопнуть. Мы ж дурняком на цилу автоколонну напали… — Федосий Степанович скрутил самокрутку. — А ну, дай огня! — обратился он к Кравцу, присевшему на корточках рядом со мной. Старик прикурил, затянулся и покашлял. — Так вот, напали мы на колонну. Да пусть Федор сам расскажет. С него вся музыка и началась, а то мы хотели пропустить фрицев. Богато их было.
— За ночь, пока прийшлы, так ноги гудели, что, пиджидая пид кустом, я и заснув, — начал дед Кравец… — Конечно, оно нельзя, — бо шоссе пид носом, фашист все прет и прет машинами. Ну, проклятые очи слипаются, та и все. Продрав их, бачу… вражеская машина прямо на меня… Но я не злякався, нажав на крючок автомата, да так и усадыв весь диск в машыну.
— Як только Кравец дал очередь, из нескольких машин фрицы начали сбегаться к горе Кастель, — продолжал Харченко. — Кричат, машины побросали. Мы и давай по фашистам палить, а потом по машинам. Четыре штуки спалили. Увидели в одной машине скрипку, Кулинич так и схватил ее…
— Шутка сказать, добыть такой инструмент, — подтвердил Кулинич, продолжая налаживать скрипку.
Наконец, смычок ударил по струнам. Сперва послышались неясные, дрожащие звуки. Партизан решительнее провел смычком и заиграл какую-то простенькую мелодию, но мы сразу притихли. Со всех сторон на поляну сходились партизаны. В торжественной тишине мы слушали музыку. Может, не так четко перебирали струны огрубевшие пальцы часовщика, может, сама мелодия была далека от совершенства, но только в этот вечер я понял, как могут люди соскучиться по музыке.