О героическом сопротивлении партизан в санземлянках ходили целые легенды. Трудно было отличить правду от легенды, ибо сама правда была легендарна.
Однажды санземлянку Ялтинского отряда окружили сотни карателей. Больные, опухшие от голода, с обмороженными руками и ногами, и раненые в последних боях партизаны ползком заняли боевые места и, собрав все наличные боеприпасы, приготовились встретить врага.
Осторожно постреливая по землянке, фашисты приближались.
Медицинская сестра Николаевская, единственно здоровый человек среди раненых и больных, поправляла им повязки, будто именно это могло их сейчас спасти.
— Слушай, сестра, тебе надо идти к своим, — сказал раненый партизан.
— А… как же?..
— Вот так… Может, и дойдешь. А мы, пока живы, врага сюда не пустим. Так, что ли, ребята?
— Правильно! — едва слышно подтвердил за всех партизан Пташинский, бывший когда-то одним из лучших водителей машин Южного побережья.
…Медсестра, дважды раненная, приползла в отряд и, умирая, рассказала:
— …Выскочив из землянки, я чуть не попала в руки немцев. Я успела крикнуть: "Товарищи, фашисты рядом!.." Бросила гранату и побежала… За мной гнались, стреляли, я почувствовала, как мне обожгло плечо… Упала в яму с грязной водой. Опять бросилась бежать, меня ранило в ногу. Тогда я поползла…
…Когда партизаны добрались до санземлянки, там уже была мертвая тишина. Оружие было цело, документы тоже, но живых не было. Зато вокруг землянки виднелось много следов и темных пятен крови, валялись окровавленные вата и бинты, жерди из свежевырубленных дубовых ветвей: это гитлеровцы делали носилки для своих раненых.
Значит, наши товарищи недаром отдали свои жизни.
Как погибли, мы не знаем. Возможно, в критическую минуту сами себя взорвали — у каждого, кроме пулевых ран, мы нашли врезавшиеся в тела осколки гранат.
Борьба с нашими ранеными обходилась фашистам слишком дорого. Скоро они перестали нападать на санземлянки, твердо рассчитывая на успех своего плана "вывода партизан из леса" при помощи голодной блокады.
В лесу наступила необычная тишина. Можно было бы подумать, что лес прекратил борьбу. Но смертельная борьба продолжалась.
Окружавшие лес села и деревни наполнялись войсками; против партизан подтягивались специальные отряды, подготовленные для действия в горных условиях.
Мы с Захаром Амелиновым, комиссаром района, тоже еле держались на ногах. Однажды мы зашли в санземлянку Ялтинского отряда. Вокруг тлеющего костра молча сидели люди. Один парень сидел с закрытыми глазами, не замечая, что на его ногах загорелись тряпки. Рядом лежал страшно исхудавший, с гноящейся раной, Михаил Шаевич; он так и не смог поправиться после ранения осколками гранаты, брошенной предателем Трацевским.
— Здравствуйте, товарищи.
Молчание. Никто не ответил. Лишь через несколько секунд, узнав нас, Шаевич попытался улыбнуться.
— Ну, как, Миша?
— Кажется, все… отвоевался… — Михаил кивнул на свою ногу.
Рана гноилась, краснота дошла уже до таза — гангрена.
Сижу, молчу, ну что скажешь? Какое слово утешения найдешь? Да и поможет ли слово?!
— Товарищи… — тихо позвал кто-то из глубины землянки.
— А, Зуев, здравствуй! — Я едва узнал бывшего заместителя директора санатория «Харакс».
— Передайте партии, — он протянул комиссару красную книжечку, партийный билет.
Комиссар взял билет, развернул его, затем, молча положил в нагрудный карман.
Шаевич потянул меня за руку:
— Плохо мое дело…
— Да что ты, Миша, мы еще споем.
— Да… именно… споем… — и тихим хриплым голосом он запел.
Это была любимая песня партизана-коммуниста Михаила Абрамовича Шаевича — песня о Москве. Он пронес ее сквозь страшную зиму этого года, он пел ее на стоянках, улыбаясь и пританцовывая, пел в холодных землянках, ободряя и развлекая товарищей, пел, идя на операции и возвращаясь с них, и поет теперь в последний раз.
Миша пел из последних сил, пот выступил у него на лбу, руки холодели… уже нельзя было разобрать слов. Наконец, наступила тишина…
Мы вышли из землянки. Я не мог сдержать слез; я чувствовал себя в чем-то виноватым. В смерти Миши, в действиях партизан? Но что я мог придумать?
— У меня, Илья Захарович, есть один план, — медленно сказал Амелинов. — Я был вчера у бахчисарайцев, там кое-что наклевывается. Надо штурмовать румын и напасть на одну мельницу. Подробности потом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Шумит весенними потоками горная речушка Биюк-Узень. На северных склонах бурыми пятнами темнеет талый снег.
В теплое весеннее утро мы с комиссаром, лежа на сухих дубовых листьях, смотрели в ясное, без облачка, голубое и далекое небо. После пятимесячной стужи, снеговых заносов, сырых землянок партизаны отогревались на покрытой зеленой травкой поляне.
По горной тропе, круто спускавшейся к нашей стоянке, по направлению к нам шли двое. Мы узнали разведчика района Ивана Витенко в его неизменной кожанке и комиссара Севастопольского отряда Черникова.
— Что-то Черников к нам жалует? Я вчера только был у них, — забеспокоился комиссар Амелинов.
— Здравствуйте, братва! Разлеглись? — приветствовали нас Витенко и Черников.
— Садитесь и вы, места всем хватит, — пригласили мы их.
Уселись. Вынув кисет, Витенко начал набивать трубку. Все взгляды обратились на табак — настоящий! Откуда?
— Витенко, это трофей?
— Нет, это не трофей. Вражеский посланец угостил, — ответил он, продолжая набивать трубку. — Вот и письмо прислали нам. — Витенко вытащил из полевой сумки большой пакет со свастикой и печатями из сургуча.
— Это вам, лично, — протянул он мне пакет.
Я разорвал его и громко прочитал:
"Командиру партизан Вергасову.
Посылаем вам курьером захваченного в плен Иваненко. Ваше положение настолько тяжелое, что вы сможете продержаться лишь короткое время. Мы не имеем интереса пролить вашу кровь и даем вам последнюю возможность спасти свою жизнь и свою семью от погибели.
Мы даем гарантию вам, что с вами будет поступлено, как с военнопленными, что значит: вас обеспечат питанием, помещением и хорошим обращением.
Мы ожидаем ваш отряд в полном составе и даем вам честное слово, что наши обещания будут строго соблюдаться. Если вы хороший патриот и хотите спасти жизнь семьи и ваших товарищей, то вы примете наше предложение.
Мы ожидаем вашего представителя или вас лично в течение воскресенья 12-го апреля в деревне Коккозы, у старосты.
— Где Иваненко, как он попал к врагам? — спросил я у Черникова.
— Потерялся он в Биюк-Озенбаше, когда мы добывали продовольствие, ну, а теперь фашистским посланцем к нам пришел.
— Допрашивали? — спросил комиссар у Витенко.
— Да. Трус он, гитлеровцы его напугали, вот он и согласился быть парламентером. На заставе уговаривал партизан, чтобы сложили оружие. И за фашистского агитатора работает, сволочь.
— Судить трибуналом, — решил я.
Иваненко получил по заслугам, его расстреляли.
Собрав партизан, мы рассказали им о полученном письме.
На предложение о сдаче отряды ответили подготовкой к новым боевым операциям.
Письмо гитлеровского командования достигло противоположной цели.
Комиссар района читал в отрядах последние слова коммуниста Зуева, написанные им на партийном билете:
"Не страшно умереть с чувством выполненного долга, хотя жить так хорошо. Страшнее прекратить борьбу. Бейте фашистов!"
В эти дни я решил навестить бахчисарайцев. Блокада леса сказалась и здесь. Связь с селом прекратилась. Фашисты, надо сказать, уделяли особое внимание бахчисарайцам. Да и было за что: отряд славился боевыми делами. Имена Македонского и его комиссара Черного были широко известны не только нашим людям, но и гитлеровцам.