- Наверное, они сражались за свое общее дело и погибли смертью героев, - твердо сказал Мартти. - У тех солдат было с собой оружие?

- Мать не заметила.

- Возможно, они спрятали его в лесу, - догадался Мартти.

- Наверное, они бы не стали говорить так, если б знали о гибели Тайсто, но мама постеснялась даже это им сказать.

- В то время почти все солдаты думали так, я помню, - сказал Мартти. Даже хозяева и прочий народ - те, что сейчас утверждают прямо противоположное. Тогда все устали от войны, всем было безразлично. Тем не менее те, у кого имелась собственность, сохранили ее. Банковские-то денежки потекли в карманы капиталистов. Видишь ли, деньги из банка не исчезли. Они их раздали в кредит собственникам, которые вложили деньги в дело. Капитал остался, таким образом, у них.

- Не заводись, - остановила Пиркко.

- К ним же попадают и наши денежки, поверь мне.

- Меня сейчас волнует совсем другое, - нервно сказала

Пиркко. - И ты это отлично знаешь.

Пиркко украдкой смахнула слезу. Она ходила в комнату матери, чтобы убрать посуду, и на нее произвело тяжелое впечатление, что та ела не за столом, а на табуретке. И разговор получился странный.

- Ты что, беременна? - спросила мать.

- Конечно нет. Господи, вы меня напугали! Отчего вы так решили?

- Просто показалось.

- Мне давно хотелось вас спросить. Я, наверное, и в детстве была толстой?

- Да, была.

- А мои дети такие худые. Наверное, оттого, что в доме вечно нервотрепка.

- В каждом доме свои мыши, - сказала мать.

- Вы ни капельки не изменились, - вздохнула Пиркко.

...Смеркалось. Небо заволокло тучами, будто его накрыли серым шерстяным одеялом. Дождик накрапывал, как в деревне. Наверху уютно стучала швейная машинка: Пиркко что-то шила. У матери, пожалуй, впервые за все время появилось ощущение дома.

Единственный раз, в тот день, когда ждали Юсси, который должен был увезти ее домой, мать вышла в сад. Вернее, Пиркко вывела ее из дому и, поддерживая, усадила на стуле. Солнце нагревало одежду так сильно, что больно было до нее дотронуться. Пахло сеном. В кустах стрекотали кузнечики. Пунцовые розы, которые вырастила Пиркко, были в самом цвету. Кое-где на зеленой траве валялись алые лепестки, можно было представить, что какая-то диковинная птица, вырвавшись из рук охотника, растеряла свои блестящие красные перья.

На земле лежал длинный деревянный молоток, и мама с удивлением спросила, для чего он. Пиркко объяснила, что это для игры в крокет.

- А что им делают?

- Бьют по деревянному мячу.

Мама стала проситься в дом, и Пиркко провела ее в гостиную.

- У вас что-нибудь болит? - тревожно спросила Пиркко.

- Когда я сижу на мягком, здесь внутри как будто дергает.

- После операции и не такие ощущения бывают, - успокоила Пиркко. - Вам не тяжело ходить?

- Стоит мне обуть туфли, и я могу хоть танцевать. Помню, в детстве мы все лето бегали босиком. Осенью, когда наступала пора идти в школу и нам надевали ботинки, мы носились повсюду как угорелые: нам казалось, что мы вот-вот взлетим. Как в детской сказке. Это чувство осталось у меня на всю жизнь.

Пиркко заметила вдруг, что сидит, скрестив руки, будто к молитве приготовилась. Она быстро развела их.

Когда Юсси наконец приехал, мать была целиком поглощена мыслью о поездке, так что почти ничего и сказать друг другу не успели. Мартти и дети вышли попрощаться с нею. Пиркко достала фотоаппарат и попросила брата пару раз сфотографировать всех вместе и отдельно маму. Но та поспешила в машину, и затея не удалась. Пиркко больше не настаивала. Она попрощалась с матерью уже в машине и пообещала часто навещать ее. Машина легко и плавно съехала под гору.

Проводив мать, Пиркко прошла в ее комнату и настежь раскрыла окно. Потом она сняла белье: простыни, пододеяльник, наволочку, отнесла и бросила все это в стиральную машину. Она постояла в нерешительности, охваченная двояким чувством - неловкости и страха: неловкости перед матерью и страха за своих детей.

- У вас и впрямь получился двухнедельный отпуск, - пошутил Юсси по дороге домой. - Олави верно предсказал.

- Я уж не чаяла живой оттуда выбраться. Когда меня привезли в операционную, я так струсила, что даже молиться не могла. И еще я подумала: врачи, наверное, обидятся, если я стану молиться, решат, вот дура баба, считает, что мы ничего не умеем.

- Да они наверняка ко всему привыкли.

Мать очень устала и выглядела скорее печальной, чем веселой. Когда они наконец приехали, Юсси поднял ее на руки и отнес, почти бесчувственную, в постель, заранее приготовленную Ирмой в проходной комнате.

- Перед поездкой она чувствовала себя гораздо лучше, почти бегала, заметил Юсси.

- Попробуй полежи две недели в больнице. Здоровый человек и тот закачается.

- Хорошо, что сейчас лето, а не зима. Зимой у меня в машине холодно.

- Как ты думаешь, маме здесь будет хорошо? - спросила Ирма.

- По крайней мере, здесь много света, окно большое.

- У Пиркко окно настолько большое, что каждый шаг был слышен, когда мимо проходили. Все казалось, что постоянно приходят гости, а на самом деле никто не приходил. Однажды какой-то старик долго кашлял под окном, ну совсем как наш отец, я решила, что вы приехали навестить меня.

- Нам очень хотелось приехать, но коров ведь не бросишь, оправдывалась Ирма. - Олави звонил вам каждый день, да и Пиркко часто говорила с нами по телефону.

Братья вышли на улицу потолковать. Густой туман от реки стлался над полями, плотная, молочного цвета пелена его окутывала окрестности, но у ручья она вдруг прерывалась, и казалось, что мост висит в воздухе.

- Они хоть как-то поприветствовали друг друга? - спросил Олави.

- Наверное, это уже ни к чему после сорока лет супружеской жизни. Только бы отец лишнего не брякнул.

- Мы предупредили, чтобы он не проболтался ей о диагнозе. Отец пошел к дровяному складу и притащил целую охапку щепок.

- Он что, топить надумал? - ужаснулся Олави.

- Да вряд ли, - успокоил его Юсси.

- Топить посреди лета - это же сумасшествие, - проворчал Олави. Прошлую зиму он нам устроил веселую жизнь. Топил так, будто это не дом, а паровоз, с той лишь разницей, что на месте стоит. Причем не видит ни черта и все время печную заслонку задвигает. Все боится, чтобы тепло не ушло. Того и гляди либо взорвемся, либо угорим.