Какие ядовито-иронические улыбки, саркастические насмешки вызвало это заявление, особенно слова "всего один рабочий" у Чхеидзе, Церетели, Дана. Всем своим обликом, выразительными жестами, в которых сквозили и этакое снисхождение к оратору, и негодование, господа соглашатели подчеркивали, насколько ленинское признание несерьезно, даже смехотворно в их глазах.
Вот сидят они, "вожди" русской демократии, отвоевывающие в переговорах уступку за уступкой у Временного правительства. Что ни день - митинги. Что ни день - речи. Им хлопают солдаты, аплодируют интеллигенты. Их восторженно встречают массы. Им ли не знать, чего хочет народ, что нужно народу. А тут вдруг приезжает эмигрант, годами оторванный от родины, открыто признающий: все его наблюдения в послефевральской России сводятся к разговору с одним рабочим. И он ломает, словно карточный домик, разрушает все то, что они с таким трудом вынашивали, создавали.
- Мы должны найти новую форму работы, мы должны учиться в этом отношении у масс. Революционная война, - говорил Ильич, - продолжается при условии: во-первых, перехода власти в руки пролетариата и беднейшей части крестьянства, во-вторых, отказа от аннексии на деле, в-третьих, разрыва на деле со всеми интересами капитала.
Милюковы и Гудковы говорят, что отказываются от захватов - да разве им можно верить. Я заявляю, что капиталисты говорят неправду. И убеждать их отказаться от захватов - бессмыслица...
Нужна перемена господства класса, нужно низвергнуть капитал. Этого манифестами не сделать.
Довольно поздравлений, пора приступать к делу. От первого этапа революции надо идти ко второму.
Сделана ошибка - в первые дни революции власть не взята в руки пролетариатом и беднейшими слоями крестьянства, когда помешать было некому. Боялись сами себя.
...Нынешнему Временному правительству никакой поддержки быть не должно, его надо разоблачать. ...Наша цель не парламентская республика, а республика Советов рабочих и солдатских депутатов.
Старый Интернационал - интернационал шейдеманов - забыл заветы Маркса и опозорил самое имя социал-демократии. Мы не против государства, нам нужно государство, но не такое, а то, прообраз которого дала Парижская коммуна. Полиция, армия, чиновничество должны быть уничтожены...
К старому вандализму возврата нет. Приходится или умирать годами, или идти к социализму. Надо взять в свои руки власть и практически управлять всеми делами государства. Нельзя откладывать этого до Учредительного собрания... Землей должны распоряжаться Советы батрацких депутатов.
Я наслушался, повторяю, немало речей после Февраля. Наслушался по-своему первоклассных ораторов, знающих, как, чем "зацепить" любую аудиторию.
Один "брал" отлично поставленным голосом, другой - артистическими жестами, третий - неожиданными переходами от серьезного, порой трагического к шутке, анекдоту.
А Ленин? Жесты скупые, ничего от позы, ничего бьющего на эффект. Заметная картавость делает речь его почти "домашней", но в то же время она обладает такой силой убеждения, что не слушать ее нельзя. Главное впечатление - цельность, удивительная слитность слов, жестов. Слова весомо, зримо падают в зал, то притихший, то бурлящий, готовый взорваться.
- Конфискация всех помещичьих земель. Национализация всех земель в стране. Обновление Интернационала. Никаких соглашений с национал-социалистами и "центром".
Почему-то вспомнилось давнее. В селе за Уралом, где вам после ссылки отца пришлось жить несколько лет, я не раз видел, как вслед за плугом сеятель разбрасывает зерна. Шагает по вспаханному полю широко, размеренно, неутомимо. Шаг - бросок. Шаг - бросок. Ни одного лишнего движения. Вот кого на трибуне-кафедре напомнил мне Ильич.
...Инцидент, о котором я хочу здесь рассказать, произошел, когда Ленин, заговорив о мире, дважды одобрительно упомянул слово "братание". И тут я увидел, как со своего места сорвался и стремительно шагнул к трибуне незнакомый унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. Истерически выкрикивая: "Постой, погоди!", он остановился у самой трибуны.
- Ты кто такой? С кем предлагаешь брататься?! Видать, на фронте не был! Вшей в окопах не кормил! Я дважды раненный! Я тебе, господин хороший, покажу братание!
Тут мы с Семенюком и солдатом-измайловцем Волокушиным подбежали к унтер-офицеру. Втроем еле угомонили его, усадили рядом с собой. Он так и просидел, до конца собрания в фуражке (таким и заснял его фотограф), то и дело что-то выкрикивая. Зашумели и другие делегаты-фронтовики:
- Правильно, браток! За что воевали?!
Председатель собрания Н. С. Чхеидзе, не скрывая ехидной ухмылки, принялся было призывать зал к порядку. Но тут на помощь моему неспокойному соседу неожиданно пришел Ильич.
Положение товарища Ленива в эти минуты казалось мне весьма и весьма трудным, незавидным. Одно дело - меньшевики, открытые идейные противники, другое - такое яростное выступление человека оттуда, из окопов.
Инцидент этот мне хорошо запомнился, но все мои попытки найти подтверждение ему в выступлениях и статьях Ильича, в прессе тех лет, в воспоминаниях долго были бесплодными. Помог счастливый случай - знакомство с книгой одного из ближайших соратников Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевича "Воспоминания о Ленине".
В. Д. Бонч-Бруевич пишет:
"Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выждал, когда страсти улягутся.
- Товарищи, - начал он снова, - сейчас товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, - а я думаю, что он искренен, - заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос - самый главный. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю"{3}.
Бесценное свидетельство! Перечитывая вновь в вновь слова Ильича, вижу его улыбку, то ироническую, то согретую сочувствием и любовью.
...Время от времени я бросал взгляд на георгиевского кавалера. Какое борение чувств, какая смена настроений отражались на его обветренном, суровом лице: недоумение ("Как же так? С кулаками лез, ругал человека на все заставки, а он же тебя и защищает"), сомнение ("Говорить мы все мастера"), колебание, первые проблески доверия ("А ведь понимает, насквозь видит наши беды, страдания, душу солдатскую"). Уже не вскакивал, не срывался с места. Внимательно слушал. Как, впрочем, и другие депутаты: солдаты, рабочие, до этого по тем или иным причинам - ,чаще всего из-за недостаточной политической зрелости - примыкавшие к меньшевикам, эсерам, анархистам.
Владимир Ильич говорил слова простые, понятные, о том, что было по-настоящему близко, что волновало и пахаря, и молотобойца, и человека в серой шинели. Говорил, а сосед мой напряженно слушал.
Думается, читателю небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба унтер-офицера, георгиевского кавалера. В. Д. Бонч-Бруевич называет его "кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта".