В то утро под Двинском у нас и выхода другого не было: сзади - мы это знали - пулеметы полевой жандармерии и приказ расстреливать в упор всех, кто будет отступать.

Оставалось не больше тридцати метров до вражеских позиций. Нервы были напряжены до предела! И вот я не выдержал и... с перепугу (сознаюсь в этом сейчас) побежал вперед. "Вася, Вася!" - слышу где-то позади голос своего наставника. А я уже вонзил штык в грудь вражеского солдата. Он упал. Тут я почувствовал сильный удар по голове - потерял на некоторое время сознание.

Придя в себя, увидел, что вокруг идет ожесточенный рукопашный бой. Поднялся. Ноги как не свои, голова кружится. Смотрю - невдалеке от меня немец сбивает с ног нашего любимца - прапорщика Крылова. Откуда силы взялись! Схватил винтовку и - немца в бок штыком. Он зашатался, упал. Силы снова оставили меня. Я свалился рядом с убитым немцем и прапорщиком Крыловым. Потом нас с Крыловым подобрали санитары и отправили в полевой госпиталь, расположенный в лесах юго-западнее Пскова. Сюда же попал Иван Дмитриевич Верещагин, тоже раненный в этом бою.

Так состоялось мое боевое крещение. Потянулись госпитальные будни. Много было передумано тогда. Не раз вспоминались слова отца и дяди Ивана в дни моего "патриотического" зуда. Я, как и все рабочие, любил свой завод, свой город, Неву. Я любил свою родину - Россию. Но между мной и родиной стояли царь, генералы, банкиры, Путилов, полицейские, жандармы. Они угнетали нас, а мы кормили вшей, задыхались от газов, гибли в атаках, защищая награбленное ими богатство, их интересы. Закончится война - снова иди на поклон к заводчику, мастеру: возьмите на работу. И нет никакой уверенности в завтрашнем дне, в том, что тебя, несмотря на все твои боевые заслуги, не выбросят на улицу, не оставят без средств к существованию. Так думал я. Так думали многие мои боевые товарищи.

4 августа в госпитале в торжественной обстановке мне за храбрость вручили Георгиевский крест 4-й степени. А через день вместе с прапорщиком Крыловым, называвшим теперь меня не иначе как своим спасителем, отправили в Петроград.

Прибыв в Петроград, я с запиской Крылова отправился в Измайловский полк к капитану Волошину-Петриченко. Меня зачислили в 4-ю роту 2-го батальона. Снова началась солдатская служба, ежедневная муштра. Как ефрейтор, я проводил занятия с отделением пулеметного расчета. Почти каждую неделю мне давали увольнительную, и я спешил на свою родную Нарвскую заставу, к друзьям-путиловцам.

Солдаты на Путиловском. "Пусть сильнее грянет буря". "Глупость или измена?" Что почуяли кадетствующие крысы? Накануне. "Доколе терпеть?"

...Тут застал я большие перемены. Бросалась в глаза явная милитаризация завода.

В шрапнельном и в других мастерских на каждом шагу встречались за станками... солдаты. Военная промышленность настолько разрослась, потребность все в новых и новых пушках, снарядах так стремительно увеличивалась, что все острее чувствовался недостаток в рабочей силе, в квалифицированных рабочих.

Специалистов, да и не только специалистов, начали возвращать с фронта и посылать на военные заводы.

Правительство стремилось таким образом убить двух зайцев; поддержать военную промышленность и заодно укрепить свои позиции. Рабочие-солдаты подчинялись воинской дисциплине, ходили в форме, за участие в забастовках подвергались военно-полевому суду. По замыслу военных начальников, солдаты должны были стать на заводах опорой режима. Солдат-рабочий - каратель! Лучше и не придумаешь. Все эти тонкие, с далеким прицелом расчеты оказались построенными на песке. Это хорошо видно на примере Путиловского завода.

К моему возвращению в Питер число солдат на заводе достигло пяти тысяч. Первое время солдаты, среди них было немало вчерашних крестьян, всячески избегали разговоров о политике. Никому не хотелось обратно в окопы - под шрапнель и пули.

Но совместная работа, уроки войны, общие заботы и общая ненависть не могли не сблизить фронтовиков с путиловцами.

Солдаты 1916 года уже не были прежней серой послушной массой, готовой по приказу командиров стрелять в своих же братьев-рабочих.

Солдаты все чаще и все более открыто высказывали свое недовольство притеснениями, низкой платой. Воинская дисциплина слабела с каждым днем.

Военный директор завода генерал-майор Дубницкий запугивал солдат приказами. Но на это мало кто реагировал.

- Погоди, генерал! Еще не то увидишь! - грозились солдаты.

С одним из таких солдат-рабочих я крепко подружился. Звали его Сеня Семен Эртман. Он тоже успел понюхать пороху. После ранения и лазарета вместе с другими попал на Путиловский завод. Работал Сеня фрезеровщиком в турбинной мастерской верфи. Мы на пару с ним распространяли листовки Петербургского комитета РСДРП (б). Октябрьской ночью 1916 года мой друг совершил такое, о чем долго говорили за Нарвской заставой.

...Утром двери турбинной мастерской, как всегда, были широко раскрыты. Рабочие входили и застывали на месте. Высоко над станками вдоль стены ярко выделялись, звали, сливаясь в слова, огромные белые буквы: "Пусть сильнее грянет буря!" Лозунг по приказу начальства пытались смыть. Но белила оказались отменного качества. А Сема как ни в чем не бывало посмеивался. О том, что произошло, рассказывал так:

- Понимаешь, подходит ко мне один товарищ, спрашивает: "Горького читал?" - "Читал", - говорю. "И "Буревестника"?" - "И "Буревестника". "Видишь стенку напротив входа? Как раз хорошее место для лозунга. Не побоишься? Напиши такое, чтоб дух захватывало. И чтоб было к современному моменту".

"Пусть сильнее грянет буря!" Очень даже к современному моменту оказались горьковские слова. В воздухе пахло революцией...

Старый режим "гнил на корню". Два тяжелых военных года расшатали все и вся. Перебои в снабжении Петрограда становились все чувствительнее. Тетка, когда я приходил в Шелков переулок, жаловалась: "Топлива нет, продуктов нет. За ценами не угонишься: фунт хлеба стоил три копейки, теперь - двадцать".

За хлебом - длинные очереди, "хвосты", как тогда говорили. Лица в очередях - измученные. Постоишь - и наслушаешься такого, что хоть завтра на штурм ненавистного самодержавия. Роптали, выкладывали в очередях наболевшее все громче, не таясь:

- Мы в милость царскую верили, на царя-батюшку надеялись. Баста, хватит. Одна нынче надежда - на самих себя.

Война всем надоела. На фронте солдату предоставлялось единственное право: погибнуть от пули, снаряда, газов; в тылу, как говорилось в одной прокламации Нарвского районного комитета партии, - "право свободно умирать от голода, не отходя от станка".

"Уже близится день, - говорилось дальше в прокламации, - когда пролетариат России должен дать решительную схватку кровожадному правительству Николая II..."{10}.

- Перед нашей партией, - безустанно повторял дядя Тимофей, - стоит одна задача; день за днем раскачивать маятник революции.

В городе стал известен инцидент в Государственной думе, принесший большую в те дни популярность лидеру кадетов П. Н. Милюкову.

С трибуны Думы он обвинил царское правительство в предательстве национальных интересов, несколько раз бросая в зал слова, вскоре облетевшие весь Петроград: "Что это, глупость или измена?" Корабль самодержавия шел ко дну, и кадетствующие крысы таким образом спасали свою репутацию и самих себя.

Армия, еще недавно оплот царизма, "левела" прямо на глазах. Большинство солдат и почти весь младший комсостав Петроградского гарнизона, даже гвардия, побывав на фронте, познали все прелести окопной жизни.

Нас, плохо одетых, полуголодных, кормили чечевицей да воблой, что тоже отнюдь не содействовало поднятию боевого духа. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, самодержавие судорожно пыталось что-то предпринять.

- Россия любит кнут, - наставляла в те дни царица своего супруга. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, - сокруши их всех!

Чтобы сокрушать, нужна была сила. И, напуганное нарастанием революционного движения, командование выделило Петроград в самостоятельный округ. В каждый район в помощь полиции были направлены воинские части. Я даже обрадовался, узнав, что наш батальон, как и соседнюю роту измайловцев и петроградцев, должны направить за Нарвскую заставу. 4-ю роту и взвод 2-й роты направили на Путиловский завод.