Хотя последняя генеральская тирада и вызвала некоторое оживление, Скобелев проведенным совещанием остался недоволен. Интуитивно он чувствовал, что между ним и солдатами существует что-то недоговоренное, непонятное ему, какая-то стена, мешающая искреннему товарищескому общению. Он пытался выяснить причины этого непривычного для него недоверия, каждый вечер ходил к солдатским кострам, заводил беседы, но везде встречал странную, непонятно от чего возникавшую стену. Это было и необычно, и крайне неприятно для него: уж он-то доселе всегда находил с солдатами общий язык, беседуя с ними так, как привык беседовать со всеми — искренне, горячо и убежденно. Такое общение всегда вызывало радостное оживление и дружный отклик, внушало ему веру в особую преданность, в особую, «скобелевскую» стойкость его солдат. А сейчас что-то нарушилось, привычной искренности не возникало, равно как и прежних сияющих улыбок. Солдаты либо отмалчивались, либо отвечали с подчеркнутой тупостью и только по-уставному «так точно»: да «никак нет».

— Перестарались ваши ретивые фельдфебели, господа командиры, — сказал он офицерам, собранным через неделю. — Делают из наших боевых товарищей олухов царя небесного. До того замордовали солдата, до того затуркали, что он уж и улыбаться не решается. Поэтому прошу особо похлопотать о том, чтобы люди в ответах не были деревянными и чтоб задолбленными словами впредь не отвечали. Пусть лучше говорят бессвязно да свое, да чтобы видно было понимание, чем уставные слова болтать, как попугаи. Дружбы нет в окопной жизни нашей, а коли нет сейчас, так и в бою ее не будет.

Он не видел иной причины, кроме никчемной муштры, угнетавшей и унижавшей солдат. Это было просто, понятно и объяснимо. И неизвестно, как бы повернулась дальнейшая судьба 16-й пехотной дивизии, если бы однажды в офицерскую землянку не вошел Куропаткин с солдатским котелком.

— Вот из чего пекут солдатам хлеб, ваше превосходительство, — сказал он, поставив котелок перед начальником дивизии. — И вот вам — причина.

В серой, издававшей гнилостный запах муке ползали жирные белые черви. Скобелев долго разглядывал их и молчал.

— Так, — вздохнул он. — Красивые слова болтаем, а жрать то даем, от чего и свинья отвернется. Извольте ознакомиться, господа командиры.

Он отдал котелок офицерам, хмуро задумался. Потом сказал Млынову, не глянув на него:

— Мокроусова сюда.

Адъютант вышел. Скобелев продолжал угрюмо молчать, пока офицеры передавали друг другу котелок. А когда Млынов вернулся с порученцем, сказал отрывисто:

— Выяснишь, кто поставил это дерьмо и… Словом, без свежей муки не являйся.

Федор поклонился и вышел. Скобелев молчал, сосредоточенно размышляя. Землянка гудела возмущенными репликами офицеров.

— Позор, — вздохнул Скобелев. — Позор всей дивизии и прежде всего позор нам, господа. Виновные понесут наказание, но… Надо кормить солдат, а мой порученец когда еще доставит обоз. Значит… — Он неожиданно улыбнулся. — Вчера казначей выдавал жалованье, все получили? — Достал из внутреннего кармана пачку ассигнаций, бросил на стол. — Выкладывайте. Если кто успел проиграться за ночь, пусть платит выигравший. Это наша вина, а следовательно, и наш долг, господа офицеры. Алексей Николаевич, собери деньги и через маркитантов достань муку. Чтобы в ужин солдаты ели пышки!..

И, развернувшись на каблуках, быстро вышел из землянки.

Кольцо Плевненской осады с каждым днем стягивалось все туже. Захватив опорные пункты турок на Софийском шоссе, Тотлебен обрек армию Османа-паши на голодный паек и столь непривычную для нее экономию боеприпасов. Русские копали день и ночь, постепенно приближаясь к турецким позициям. Это сковывало Османа-пашу, мешало маневрировать резервами, то есть вышибало из его рук козырную карту, с помощью которой он малой кровью отражал все предшествующие штурмы. Талантливому и решительному турецкому полководцу отныне отводилась роль, противоречившая его характеру.

— У турок на три, от силы — на пять дней продовольствия, — сказал Тотлебен на военном совете. — Учитывая это, полагаю, что Осман-паша попытается прорвать осаду. Прошу командира гренадерского корпуса Ивана Степановича Ганецкого и генерала Скобелева быть предельно внимательными.

Вечером 27-го ноября турки прекратили ружейный огонь по частям Скобелева. Обеспокоенный этим Михаил Дмитриевич тотчас же разослал разведывательные группы, а через полчаса один из секретов привел перебежчика.

— Осман-паша с рассветом уйдет из Плевны.

Скобелев сразу же уведомил Тотлебена и Ганецкого. И вовремя: разведка донесла, что турецкие траншеи опустели.

— Вперед, — распорядился генерал. — Занять турецкие позиции и неотступно следовать за противником.

Получив сообщение от Скобелева, Ганецкий выслал дозоры к Плевне со строгим приказом не открывать огня и не мешать противнику выходить из города.

— Гренадеры встают быстро, а посему солдатам спать, — сказал он. — Тревогу играть по моей ракете, а отсюда следует, что господам офицерам придется бодрствовать.

Ночь на 28-е ноября выдалась темной и холодной. Сторожевые посты ничего не видели, но слышали нарастающий гул, шум шагов и скрип обозов. Не сомкнувший всю ночь глаз Ганецкий получал донесения об этом через каждые полчаса.

Предутренняя мгла долго не давала разведчикам рассмотреть, что происходит возле переправ через реку Вид. А шум все нарастал и нарастал, и когда наконец-таки утреннее марево стало рваться, передовые посты увидели противника.

Рядом с каменным мостом через реку турки за ночь возвели еще один из тесно составленных повозок, крытых фашинами и досками. По мостам сплошным потоком шла пехота, выстраиваясь в боевой порядок на противоположном берегу. Не успевшие переправиться густые массы аскеров, артиллерия и обозы покрывали весь Плевненский берег.

Осман-паша бросал на прорыв всю свою армию.

— Слава Тебе, Господи! — торжественно перекрестился Ганецкий, получив донесение об этом. — Сигнал! И общая тревога!