— Мне все известно. И тем не менее я обязан…
Астафьев строго посмотрел на Вейдеманна:
— Прошу полный список лиц, имеющих доступ в комнаты, план всего дома, потом осмотрим территорию.
В помещении для восточных рабочих поручик заговорил с Козихиной, спросил, откуда она.
После осмотра дома козырнул Вейдеманну и напомнил:
— Передайте фрау Белинберг — генерал-лейтенант прибудет в восемнадцать ноль-ноль…
Фрау Белинберг встретила Вейдеманна милой улыбкой:
— Проводили?
— Это непостижимо! В дом группенфюрера СС приезжают русские и подвергают меня допросу!
— Не надо волноваться, Макс. Это вредно.
— Я уже не могу волноваться, дорогая Адель. Я волновался, когда там, в России, потерял вашего мужа, который так любил и ценил меня. Я волновался, когда мне отделили ступню, — и я не знал, как буду жить дальше. Я потерял веру во все — в людей, в любовь, в дружбу, когда узнал, что вы собираетесь замуж. Группенфюрер перевернется в гробу. Его жена выходит за русского…
— Ты не точен в определениях. Не жена, а вдова. Это совсем иное — вдова.
— Променять вашего мужа на эту сутулую русскую гориллу!
— Ты снова не точен в определениях, дорогой Макс. Променять можно чтонибудь существующее, а мой муж, к сожалению, увы, как это ни печально, не существует. Если хочешь знать, я жертва. Да, да, жертва… Мы, германские женщины, умеем вместе с вами, мужчинами, нести ответственность за судьбы рейха! Мое замужество необходимо Германии! Это не просто брак, это политический союз.
— Надо было этой горилле подложить другую жертву.
— Почему другую?
Вейдеманн опустился на колени, поцеловал Адели руки.
— Зачем вы так говорите, Адель? Одумайтесь, пока не поздно. Честолюбие никого до добра не доводило, У вас хорошее имение, пенсия за мужа. Я люблю вас. Я сойду с ума, Адель!
— Не надо. Тогда и тебя отправят в Аушвиц, и ты не сможешь поехать со мной в Россию… Дай твой глупый, упрямый лоб… Я пошла отдыхать.
Фрау Белинберг панически, до животного крика боялась воздушных налетов. Если поблизости появлялся самолет, она, не пытаясь узнать, свой это или чужой, мчалась в убежище со своим маленьким чемоданчиком из зеленой кожи, в котором лежали драгоценности.
Страх перед бомбежками заставил ее принять должность директрисы санатория в тихом, уютном Рудольгинге. Но надо было выбирать между Власовым и спокойным Рудольгингом, и фрау Белинберг, превозмогая страх, вернулась в имение.
Первые дни налетов не было, и Адель успокоилась:. «Может быть, эти проклятые англичане и американцы оставят нас в покое…»
И вот опять — как назло, когда в гостях жених со своими офицерами, Фердинанд, фрау Культцер, пианистка фрейлейн Вайс. Так мило поужинали в летней столовой, шел такой интересный разговор о влиянии немцев на развитие русской культуры, генерал Власов только начал доказывать свою мысль, что еще при Великом Петре…
И тут появились самолеты. Они шли высоко, но от мощного рокота в столовой задребезжали стекла. Сухо, отчетливо застучали в Цоссене зенитки.
После, когда все закончилось, фрау Белинберг было очень стыдно, неловко за свое поведение. Германская женщина не имеет права так вести себя, но что поделаешь, если нервы опять подвели.
Фрау Белинберг вскочила из-за стола, дурным голосом закричала:
— Закройте, дьяволы, окна! Свет, свет! Погасите свет!
Она всегда кричала так: «Дьяволы!» — имея в виду остгорничных. А на этот раз остгорничных в доме не оказалось, и крик поневоле был адресован жениху фрау Культцер, милой, приятной фрейлейн Вайс…
Затем фрау Белинберг выбежала из столовой, зацепив с грохотом упавший стул, сбив с высокого столика превосходную фарфоровую мейсенскую вазу — подарок покойному мужу от группенфюрера Эшке, влетела в спальню, вынула из сейфа зеленый чемоданчик с драгоценностями и умчалась в бомбоубежище.
Самолеты, отбомбившись, давно ушли, перестали стучать в Цоссене зенитки, погасло зарево над Берлином, а фрау Белинберг не выходила из убежища — с ней, как всегда, после налета началась истерика.
Гости делали вид, что ничего особенного не произошло, продолжали тихий разговор о зверстве англичан и американцев, безжалостно бомбящих старинные города, соборы, памятники искусства. Фрейлейн Вайс, желая польстить герру Власову, заявила:
— Русские в этом смысле оказались благороднее…
Оберштурмбанфюрер Фердинанд удивленно посмотрел на фрейлейн.
Поручик Астафьев вышел на открытую террасу покурить. Мимо тли две восточные работницы — одну, похожую на мальчишку, он запомнил еще днем.
— Мадемуазель, — окликнул Астафьев. — Подойдите.
— Кому подойти? — спросила Козихина.
— Вам.
— Слушаю, герр офицер.
Рябинина зашла за угол дома.
— Как ваша фамилия?
— Козихина, герр офицер. А вы русский?
— Русский. А что?
— Так просто. Интересно. Русский — и в Германии.
— Вы тоже в Германии.
— Я другое дело.
На террасу вышел генерал Благовещенский.
— Иди, — сказал Астафьев Козихиной.
— Развлекаетесь, поручик? Заводите знакомство?
— Беседовал с вашей соотечественницей. Я обязан, ваше превосходительство, знать всех, кто находится здесь.
— А я было подумал, что вы соскучились по женскому обществу. Кстати, какое у вас впечатление от управляющего имением? Молод — не больше тридцати.
— Двадцать семь, генерал, и, если мне интуиция не изменяет, у него с хозяйкой дома роман, он бешено ревнует ее к Андрею Андреевичу.
Благовещенский засмеялся:
— Заметили? Я тоже. Ревнивцы — народ опасный. Смотрите в оба.
— Я спокоен. На днях Андрей Андреевич посетил знаменитую гадалку, кажется фрау Нагель, живет на Александерплац. Она предсказала ему успех во всех делах, в любви и обещала, что он проживет до восьмидесяти лет. Про любовь предсказание, как видите, уже сбылось.
— Легкий у вас характер, поручик.
— Не замечал, Иван Алексеевич. Просто я стараюсь не задумываться над будущим — пусть все идет, как идет.
— А я задумываюсь, поручик. Если победят немцы, тогда у меня, да и у вас, путь определенный. А если…
— Тоже определенный. Пополните русскую эмиграцию, если, пардон, уцелеете. И в такси… Важно только — кем? Пассажиром, понятно, лучше, чем шофером.
— Шутите!
— Характер легкий…
По двору прошли Рябинина и Козихина с корзинами для посуды. Астафьев проводил их взглядом, пока не скрылись, закурил.
— Когда я вижу этих русских женщин, я думаю: «Какое мне до них дело? Они советские, их отцы выгнали мою семью из России, я из-за них лишен родины». И все равно мне жаль их. Мне не так жаль итальянок, голландок, а русских жаль. Я готов бить за них морды немцам.
— Странно слышать такие речи в немецком доме.
— Наверное, странно. И тем не менее… Вы не обидитесь на мой вопрос?
— Смотря какой.
— Вы, в недавнем прошлом советский генерал, состояли в партии коммунистов. Скажите, как вам удалось избавиться от коммунистических идей, от всего, чем вы жили почти четверть века?
— Это долгий разговор, поручик. Скажу только одно: я никогда не считал себя советским. Я всегда оставался русским, только русским.
— Националистом?
— Если хотите, да.
— Как же вам удавалось прятать свои убеждения? Вы извините меня, но меня беспокоят некоторые вопросы.
— Лучше выпьем, поручик. Фрау Адель понимает толк в жизни, Берлин живет по карточкам, а у нее все, что угодно. Замечательное вино.
— Ну что ж, генерал, давайте выпьем, хотя это и не ответ на мои вопросы. На террасу вышел Власов, посмотрел на небо:
— Можем ехать, господа.
— Как себя чувствует фрау Белинберг? — спросил Благовещенский.
— Нервы, — неопределенно ответил Власов. — Сейчас придет проводить нас. Надеюсь, больше не прилетят?
— Кто их знает, — меланхолично сказал Астафьев, — Иногда они по три захода делают. Прикажете готовить машины?
— Да, да. Одну минуту, поручик! Кто эта женщина?
По двору опять шли Рябинина и Козихина, несли в корзине посуду.