- Добрый день! Скороходов.

- Голубев.

- Очень приятно, - сказал Скороходов, усаживаясь у окна. - Через три часа мы будем в Н-ске. Вам туда же?

- Да, - отвечал Петр Васильевич, подсаживаясь к долгожданному собеседнику, - еду к жене.

- К своей? - весело спросил Скороходов.

- К... своей. А почему вы спрашиваете? - забеспокоился Голубев. Скороходов ударил по самой дребезжащей струне его души. - Разве похоже, что я могу ехать к чужой жене?

- Нет, что вы! - отвечал Скороходов, снимая пиджак. - Это я, видимо, пошутил. К чужой, к своей - это все равно. К чужой приятнее. Давайте лучше закусим.

Он полез в свой чемодан и достал оттуда ветчину, хлеб и бутылку вина.

- Еще древние философы говорили, что человек живет для того, чтобы пить и закусывать, - говорил Скороходов, разливая вино, - эта блестящая мысль не потеряла своей актуальности и по сей день. Выпьем! "Снова я пьян - снова я счастлив!" - говорил мой знакомый поэт.

- По-моему, он интеллигентнее меня, - подумал Петр Васильевич с уважением. Он повеселел, но мысль о совершенной им измене никак не улетучивалась из головы. "Интересно, как относится к этому, например, этот вот человек?" - думал Голубев во время разговора о ценах на вино и железнодорожные билеты.

Попутчики допили бутылку, закусили, закурили, и Петр Васильевич, пустив перед своим лицом большой клуб дыма, вдруг спросил:

- Скажите... Вы никогда не изменяли своей жене?

Скороходов поднял брови, остановил руку с папиросой в воздухе и, с недоумением всматриваясь Голубеву в глаза, проговорил:

- Что?

- Вы никогда не изменяли своей жене? - нервно повторил Петр Васильевич.

Тогда Скороходов расслабленно махнул рукой, откинулся к стенке и вдруг рассмеялся громко и раскатисто, заглушая стук колес.

- Что это... ха-ха-ха... что это вам взбрело? - едва смог спросить он между приступами смеха. Скороходов, что называется, "ржал" и "ржал" так, что Петр Васильевич, глядя на него и не понимая себя, засмеялся тоже, сначала глухо и отрывисто, потом громче и смелее. Ему вдруг стало совсем весело.

- Вот уморили! - проговорил Скороходов, наконец унимаясь и вытирая лицо платком, - ...своей жене! Ха-ха! Вы ужасный фантаст!

- Да я пошутил, - соврал Голубев.

- Вы, наверное, открываете музей нравственности и вам некого экспонировать, - продолжал Скороходов, - я вам сочувствую, но ничем помочь не могу. Я умею выдавать себя за верного мужа только своей жене. Вы все равно мне не поверите.

- А жена вам верит? - спросил Петр Васильевич.

- Конечно. Это одна из ее супружеских обязанностей.

- Но...

- Никаких "но". "Любовь и вздохи на скамейке". В любви, как и везде, надо уметь пользоваться правами и уклоняться от обязанностей.

"А ведь он гораздо интеллигентнее меня", - снова подумал Петр Васильевич.

- Жениться приходится только для того, чтобы иметь законных детей, говорил Скороходов, - женщине трудно сохранять верность, мужчине - смешно...

И Скороходов небрежно и цинично стал говорить о женщинах, излагая при этом взгляды отпетого алиментщика. Развеселившийся Петр Васильевич вторил, поддакивал, рассказал неприличный анекдот и между прочим с насмешкой и пренебрежением произнес:

- А ведь некоторые остаются все же верными мужьями.

- Фантасты, мой друг, фантасты, - отвечал Скороходов, поднимаясь и надевая пиджак.

Уже стемнело, за окном запрыгали огни приближающегося города. Скороходов, опираясь руками о столик, наклонился к окну и сказал:

- В этом городе около полумиллиона жителей, прикиньте-ка, сколько из них одиноких и временно одиноких женщин. Всем им хочется быть любимыми, все они жаждут ласки. Любите же их! И не любите долго одну и ту же, а то она подаст на вас в суд за невнимание к ее слабостям.

В окно ворвались большие и яркие огни вокзала, и поезд остановился. Шумел, радовался, грустил и сентиментальничал перрон - место ничего не значащих, безнаказанных поцелуев. Голубев и Скороходов выбрались на привокзальную площадь.

- Ну, я спешу, - сказал Скороходов, подавая руку. - Где-нибудь встретимся.

Голубев долго и признательно тряс его руку. Потом Скороходов отошел в сторону - ловить такси.

Петр Васильевич выкурил папиросу, сел в автобус и уже через пятнадцать минут подъезжал к дому.

В голове у него плавали легкие и беззаботные мысли. "Подумаешь, изменил! Скороходов поумнее меня, а смотрит на эти вещи просто. Так было, так будет. Не я так устраивал, не мне переделывать".

В игривом расположении духа, насвистывая, Голубев вошел в свою квартиру.

В прихожей он увидел Скороходова, снимающего на его вешалке свой пиджак.

Мгновения оцепенения, в котором находился первое время Петр Васильевич, Скороходову было вполне достаточно. Он с артистической ловкостью оделся, взял свой чемодан и, пробормотав почему-то "извините", выскользнул в дверь.

В сугробах

Петр Васильевич отодвигает от себя кипу тетрадей, встает со стула, подходит к окну и щелкает выключателем. В комнате тепло, но Петр Васильевич ежится, глядя на мертвую луну, на скованную холодными тенями улицу и на застывший за блестящими сугробами лес.

Сугробы и лес бесконечны, а село маленькое, хотя и районный центр. До железной дороги шестьдесят километров, до большого города - двести. В селе школа, больница, клуб, пекарня, баня - все в единственном числе и на одной улице. Центр села - новая каменная чайная, около которой всегда много машин, подвод и бывают происшествия.

Макаров приехал сюда два с половиной года назад. Теперь здесь его любят, ценят, и директор школы, ворчливый, придирчивый человек, хотя и называет его до сих пор студентом и грозится на ком-нибудь женить "для солидности", но тоже его уважает.

У окна Макаров стоит долго и не шевелясь. Постоянная задумчивость делает его лицо строгим, к тому же он близорук и почти не снимает очков, что придает строгость и его взгляду. На самом деле глаза у него немного грустные и красивые.

Петр Васильевич быстро поворачивается и зажигает свет. Скрипит дверь, и в комнату входит его новый товарищ Владимир Николаевич Лесковский единственный в селе адвокат. Лесковский в этом селе первый год и, говорят, приехал сюда вслед за Зинаидой Александровной Тениной, учительницей географии, с которой знаком давным-давно. В Зинаиду Александровну здесь влюблены многие, начиная с пожилого, семейного и чудаковатого физика Дунина, который на учительских вечерах тенором поет неотразимый романс Глинки "Не искушай", и кончая учеником десятого класса семнадцатилетним Лоскутниковым.