Дневной перерыв между заседаниями был использован умеренными для придания своему собранию видимости некоего представительного органа. Тот же Леонар Помарелли показал, что на вторых переговорах присутствовало 48 представителей - по 12 человек от каждого квартала. Вот, например, как там оказался торговец Жан Ле Сер. С утра он не был ни в кармелитском монастыре, ни на ратушной площади. После полудня к нему домой пришел нотариус Антуан Ринаси и пригласил в ратушу, сказав, что с консулами должны говорить по 12 "главных жителей" от квартала. Другие представители были "избраны" подобным образом и, понятное дело, они оказались послушными воле нового руководства.

Вряд ли нотариусами в данном случае двигали лишь жажда власти и стремление использовать ситуацию в своих целях. Определенные амбиции у них были, но они, как показали события, не слишком стремились создать новый муниципалитет. Ведь достаточно было бы Ринаси крикнуть толпе о результатах своей ревизии, как судьба консулов была вырешена. Нотариусы главным образом стремились избежать кровопролития и действовали в соответствии со своими профессиональными навыками, поскольку их мастерство заключалось прежде всего в поисках компромисса между участниками сделки. Поэтому решение спора между консулами и восставшими они стремились передать на рассмотрение "нейтральной" третьей стороны. И, главное, "выборы" представителей для переговоров с консулами не были "подтасованы" нотариусами. Они действовали в духе традиционной логики городской политической культуры - решение важных вопросов передавалось в руки "нотаблей" - не самых активных, но самых респектабельных жителей, с которыми община охотно себя идентифицировала.

Радикалы были недовольны. Очевидцы показывают, что Клерге, Броссе и Ле Байонне кричали громче других, требуя немедленного ареста консулов. Но в итоге авторитет сторонников легальных мер возобладал. Однако "смутьяны" еще не сложили оружия. Поздним вечером человек 200 снова явились к ратуше, поскольку прошел слух о том, что консулы похитили документы, так и не выданные коммуне. Сначала пытались найти ключи от ратуши. Но содержателя постоялого двора Пьера Андре, у которого обычно хранились ключи от ратуши, не нашли дома. У стражников королевской тюрьмы нужных ключей не оказалось. Пришлось проникнуть в ратушу через крышу, и выставить караул у сундуков. Жители богатого квартала так и не заснули в ту ночь.

Утром 4 июля консулы посетили главного судью сенешальства Жака Севена и попросили объявить через глашатая приказ о запрещении каких бы то ни было сборищ. Через несколько дней такой приказ был оглашен на площадях и перекрестках города. Именем короля мятежи и сборища запрещались под страхом виселицы. Впрочем, судья сразу же предупредил консулов, что никаких реальных средств привести в исполнение эту угрозу у него нет. Можно было рассчитывать лишь на авторитет королевской власти. Но это не возымело действия, поскольку "люди коммуны" были уверены в справедливости и законности своих действий.

Вечером 8 июня к судье пришла делегация, в которую входил нотариус Пьер Бесс и два мясника, Марсель Редон и Пьер Ла Виль. Они потребовали копию приказа, чтобы опротестовать его в законном порядке, и предупредили, что запрета они не послушаются. События следующего дня хуже отражены в источниках - они последовательно изложены лишь в "Заявлении" консулов, от которых трудно ожидать объективности. 9 июля, невзирая на запрет, ""люди коммуны" объявили через глашатая, что всякий, кто принес им клятву, должен придти в кармелитский монастырь под страхом | штрафа в 20 су. И этим средством собрали большое число людей, како" вые прошли через город с криками: "Настало время действовать!", "Куда удрали эти предатели и воры-консулы? Если их не найдут в ратуше, то их повесят". Затем они заставили нотариуса Бродини писать в ратуше, что им заблагорассудится".

Далее толпа во главе с Андре Броссе подошла к дому Сана де Годая королевского сборщика и консула данного города. Его брат - священник ответил, что он отбыл по королевской надобности, пусть скажут, что им нужно. Ему выкрикнули, сопровождая свои слова богохульством: "мы хотим, чтобы он выдал нам бумаги и привилегии города". На что мессир де Годай сказал, что если им нужен его молитвенник, он его им отдаст с радостью. Затем люди вернулись на площадь и продолжали браниться, а консулы, видя их ярость, скрывались, спасаясь кто как мог.

Такова консульская версия происходящего. На деле же все было достаточно мирно. Руководство "людей коммуны" собралось утром в кармелитском монастыре, чтобы обсудить ситуацию. Стало ясно, что консулы не выполнили своего соглашения с коммуной. Но и на сей раз решено было не свергать муниципалитет, а действовать в рамках закона и возбудить против консулов судебный процесс. Близ полудня королевский сержант Жан де ла Кут, который уже третьего числа примкнул к коммуне, огласил приказ о немедленном сборе всех ее членов.

Горожане были поставлены перед выбором: явиться на сходку в тем самым нарушить королевский запрет, грозивший ослушникам смертной казнью, или не прийти и подвергнуться менее грозному, не более реальному наказанию штрафом. Коммунальная солидарность возобладала над авторитетом распоряжения, сделанного от имени короля. Не успел сержант обойти город, как толпа уже собралась у монастыря. После переклички, проведенной нотариусом Пьером Бессом, "люди коммуны" пошли к ратуше. Видимо, они составляли там исковое заявление, поэтому им потребовался Бродини как нейтральный нотариус, не участвовавший в восстании.

Скорее всего, консулам все же удалось спрятать привилегии и другие "бумаги города". Поэтому толпа бросилась их искать в доме Сана де Годая. Но тот факт, что "людьми коммуны" руководил Броссе, дает основание видеть в этой попытке самостоятельное выступление городской бедноты. Трудно представить, что руководители коммуны, старательно оттеснявшие на задний план Клерге, Броссе и подобных смутьянов, доверило бы им розыск консула и изъятие бумаг. Но и эта попытка была непохожа на поведение тех же самых людей в первые дни восстания, когда они в ярости сметали засовы на домах "жирных горожан" и нарушали право церковного убежища. Теперь же, когда консулы сами разоблачили себя, вместо вспышки мы наблюдаем угасание. Восстание все больше превращается в тяжбу.