- А мне кажется, что я знаю ее всю жизнь, - признался Матвей.

- В молодости так говорят часто. Но, поверьте, вы еще не знаете жизни. Я не отговариваю вас, но хочу, чтобы вы не торопились, а получше узнали друг друга. Ваши родители где живут?

- У меня их нет.

Надежда Васильевна встала:

- Извините меня, если я вас обидела. Может быть, мне не следовало заводить этого разговора.

- Нет, почему же? Я вас понимаю.

- Спасибо. Больше мы никогда не будем об этом говорить.

Надежда Васильевна снова ушла к матери.

Матвей пытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Он думал о том, что сказала Надежда Васильевна, потом долго не мог решить, что сказать Люсе о Соне и надо ли говорить вообще. Наконец ему удалось прочесть три или четыре стихотворения. Но тут он задремал - сказалась усталость: последние двое суток он почти не спал.

* * *

Люся открыла дверь своим ключом, на цыпочках прошла в комнату. И чуть не вскрикнула, увидев Матвея. Он спал полулежа, неловко свалившись на валик дивана. На полу валялась книга. Люся подняла ее, села на стул и стала разглядывать Матвея.

Он заметно похудел, лицо его осунулось, почернело. Наверное, он очень устал. И лежать ему неудобно. Люся осторожно расшнуровала и сняла с него ботинки. Матвей что-то пробормотал, но не проснулся.

И вдруг ей стало страшно. Она вспомнила об Алексее и подумала, что ведь и у Матвея служба опасная и с ним тоже может что-то случиться. И она поняла, что теперь всю жизнь будет тревожиться о нем, хотя, может быть, никогда не скажет ему об этом. Так тревожилась ее мать, когда отец уходил в море. Так, наверное, тревожатся все матери и жены моряков.

Потом она встала, тихонько вышла в кухню, вскипятила чайник. Стараясь не греметь посудой, не спеша накрыла на стол. Было уже семь часов. Наверное, Матвею надо вернуться на корабль к подъему флага. Придется его будить.

Она погладила Матвея по щеке. Он сразу открыл глаза, но долго еще смотрел на нее непонимающим взглядом. И только когда Люся ласково потрепала его по щеке, он понял, что это не сон. И сел, удивленно оглядывая комнату.

- Эх ты, засоня! - засмеялась Люся. - Вставай, а то опоздаешь на корабль.

Матвей вспомнил, как уснул. Увидел подушку, свои ботинки. Ему хотелось сказать Люсе что-нибудь ласковое, особенное, но он только спросил:

- Ты давно пришла?

- Нет, только что. Ты знаешь, с Алексеем плохо, - Люся села рядом с Матвеем и рассказала все, что знала о случившемся с Алексеем. Потом уткнулась Матвею в грудь и заплакала.

- Мне так жаль его. И Симу.

Он гладил ее волосы и неумело утешал:

- Ну, не плачь. Случилось не самое страшное, могло быть хуже.

Наконец она успокоилась, притихла. Матвей нагнулся и, поцеловав ее, прошептал:

- Люся... Люсенька...

- Не надо, Матвей, не надо ничего говорить.

А он все шептал:

- Я хочу говорить, потому что я люблю тебя. И ты мне скажи что-нибудь хорошее.

- Не умею я, Матвей. Все хорошие слова, какие я знаю, обесценены. Их слишком часто говорят. Другие. Другим. Я не хочу их говорить тебе.

- Жаль, - вздохнул Матвей. - А мне так хочется, чтобы ты мне сказала что-нибудь хорошее.

- Давай просто помолчим вдвоем. Мне хорошо с тобой молчать.

Он замолчал, хотя ему хотелось сейчас кричать оттого, что она рядом с ним, что он чувствует ее дыхание, запах ее волос. Вот она подняла голову, посмотрела ему в глаза и вдруг испуганно сказала:

- Не смотри на меня так!

Матвей хотел ее поцеловать, но она отстранилась:

- Никогда не смотри на меня так!

Он опустил руки и сказал:

- Странная ты.

- Может быть, - вздохнула Люся.

- Мне, кажется, пора идти, - сухо сказал Матвей и стал надевать ботинок.

Люся рассмеялась:

- Обиделся.

Она взъерошила ему волосы, потом нагнулась и поцеловала его, ловко увернулась от объятий и весело сказала:

- Давай-ка пить чай.

Матвей вздохнул:

- Трудно мне будет с тобой, Казакова.

- А ты передумай, пока не поздно. Насколько я понимаю, ты еще не сделал мне предложения.

- Разве? А мне казалось, что сделал. В таком случае официально заявляю, что претендую на вашу руку, а также и сердце.

- Трудно вам будет, Стрешнев, - вздохнула Люся.

- Что поделаешь, придется терпеливо нести свой крест. Хотя, насколько я понимаю, ты еще не дала согласия.

- Разве? А мне казалось, что я согласилась. Сделать официальное заявление?

- В письменной форме. Прием от двух до восьми.

- Сейчас половина восьмого.

- Я, кажется, опаздываю.

- Тогда торопись...

20

Поезд пришел в полдень. Ивана Широкова никто не встречал, он умышленно не послал телеграммы.

От станции до Рабочего поселка ходил автобус, но Иван не хотел, чтобы о его приезде узнали. Он подождал, пока автобус отъехал, и подошел к стоявшему у станции грузовику.

- До Рабочего не подкинете?

Шофер оглядел его, почесал затылок:

- Не совсем по пути. Ладно, лезь. Чемодан брось в кузов.

- Спасибо.

Закинув чемодан в кузов, Широков влез в кабину. Шофер, освобождая ему место, взял с сиденья пиджак и небрежно сунул его под себя.

- На побывку? - спросил он, когда машина тронулась.

- На побывку.

- А я, брат, в пехоте три года оттопал.

- Служба везде служба.

- У вас-то, на флоте, поди, потяжелей.

- Всяко бывает.

- А я моря боюсь. На земле оно как-то сподручней. Ездил я раз на пароходе от Одессы до Ялты - всю душу вывернуло наизнанку, как пустой карман.

"Ездил! Небось специально так сказал, знает, что на корабле ходят". Широкова раздражала словоохотливость шофера. Он мешал матросу думать. Видимо почувствовав это, шофер умолк.

Дома была одна мать. Она мыла на кухне посуду, когда Иван вошел.

- Кто там?

- Это я, мама.

- Ой, никак, Ванюшка! - Аграфена Степановна выбежала навстречу, всплеснула руками. - Сынок! - Она обняла его, поцеловала и заплакала: Радость-то какая! Да чего же ты телеграмму-то не отбил? Я тебе сейчас пирожков напеку, с ливером. Ты иди-ка посиди со мной.

Дома! Все здесь было знакомо, все радовало Ивана. И все же в доме не хватало Гали. Он умышленно не спрашивал о ней мать. Но Аграфена Степановна сама заговорила:

- Что же о Галине-то не спросишь?

- А что спрашивать? Ты все написала.

- Ой, сынок, боюсь не будет у вас жизни. И если рвать, то рвать сразу, незачем терзаться понапрасну.

- Там видно будет.

Не заметил, как подошел вечер. Вернулся с работы отец. Помылся, надел чистую рубаху, новый костюм, сходил в магазин, купил бутылку вина. Как бы оправдываясь, пояснил:

- От водочки теперь воздерживаюсь: организм перестал принимать. А ты, часом, не втянулся?

- Нет, у нас с этим строго.

- И правильно, добра от водки никогда не было.

Отец рассказывал о заводе, о своей работе, ругал кого-то из нового начальства за нерасторопность. Потом, заметив, что Иван слушает его не очень внимательно, сказал:

- Утомил я тебя разговорами. Поди погуляй, своих дружков-приятелей повидай.

Когда Иван выходил из дому, шепнул:

- Ты, Ванюшка, мать-то не шибко слушай насчет Галки. Не горячись, разберись сам.

- Попробую.

- Если захочет вернуться, пусть возвращается.

- Спасибо, отец.

- Ладно, иди.

Настя Полякова жила в другом конце поселка. Идти туда было довольно далеко, но Иван шел быстро и минут через двадцать уже остановился у небольшого домика с покосившимися стенами и подслеповатыми окнами. Домик этот достался Насте в наследство от тетки. Тетка умерла, когда Насте было четырнадцать лет, и с тех пор Настя жила одна. Кое-как закончила семь классов, пошла работать в швейную мастерскую. Она оказалась хорошей портнихой, веселой и разбитной девчонкой. Может быть, эта веселость и привлекала парней - от них не было отбоя. Настя нет-нет да и принимала приглашения в ресторан. В поселке он был единственный, и каждый визит туда обсуждался кумушками на все лады.