Раз, в припадке отчаяния, вследствие отсутствия всякой возможности где-нибудь выудить выпивку, Иван Алексеевич решился на последнее средство: зайти к Претерпеевым. Не без внутреннего волнения подходил он к знакомому домику, чувствуя всю тягость картины, которая ожидает его там. Каково же было его удивление, когда вместо печалей и воздыханий он встретил в семействе Претерпеевых всеобщую радость. Вся семья Артамона Ильича обступила Хрипушина с радостными восклицаниями: "Слава богу!", "Слава тебе, господи!". Все хватали его то за один, то за другой рукав, тащили каждый в свою сторону, чтобы рассказать какое-то неожиданно приятное происшествие, и чуть даже не целовали. Авдотья Карповна, захлебываясь от восторга и дрожа всем телом, пробилась наконец сквозь толпу дочерей и за плечи усадила на стул дорогого гостя.
- Погодите! погодите! - умоляла она дочерей, усаживаясь рядом с Хрипушиным. - Дайте вы мне хоть словечко... хоть словечко!..
- Иван Алексеич! нет, посмотрите, что... Мусье Хрипушин! - трещали, не переставая, дочери. - Позвольте, маменька, дайте я расскажу!
- Дайте вы мне, Христа ради, хоть одно-то словечко!
- Позвольте, барышни, в самом деле! - вмешался Хрипушин. - Позвольте маменьке... Ах ты, боже мой! а? Слава богу!
Слава богу!.. Рад! Ей-ей, рад!..
- Так рады, так рады!.. - голосили все...
- Посмотри-кось, какое дело-то! - говорила Авдотья Карповна. - Изволишь видеть, отец мой... Пошли мы к обедне...
- Авдотья Карповна! - перебил Хрипушин, - одну минуту! Нет ли, Христа ради, какой росинки! Верите ли, все нутро изожгло! Ах бы в ножки вам поклонился!
К общей радости, графин с перечным стручком оказался не безнадежно пустым. Хрипушин, торопившись слушать интересный рассказ хозяйки, впопыхах проглотил три довольно объемистых рюмки, крякнул, черкнул ладонью по мокрым усам и торопливо произнес:
- Нуте-с, матушка, благодетельница? .
Авдотья Карповна развела руками и как бы в недоумении начала:
- И не знаю, как это тебе рассказать-то!.. И не знаю, как мне бога благодарить!.. Видишь, отец мой: пошли, говорю, мы к обедне... Месяца полтора тому будет... Стоим у сторонки этак кучкой, ровно бы прокаженные какие: молимся так-то, дескать, когда это господь-то по нас пошлет? Унываем мы таким манером? а Лимпиада все что-то на сторону поглядывает...
"Что ты это, - говорю шепотом, - все на сторону поглядываешь?.." - "Да, говорит, вон посмотрите, какой-то, говорит, мужчина на нас покашивается..." Оглянулась я: точно, стоит мужчина, и нет-нет да на нас глазом и замахнет... все покашивается...
- Покашивается? - глубокомысленно спросил Хрипушин.
- Все покашивается!
- Гм... да-да-да... Ну-с?
- Хорошо! Выходим из церкви, идем домой и, между прочим, нет-нет да обернемся назад, глядь - и он обернулся!..
- Цс-с-с...
- Что за чудо? думаем. Что ему от нас? Думаем себе: верно, так что-нибудь. Однако же прошла неделя, идем к обедне, глядь: опять он!.. И опять он все это как быдто бы...
- Покашивается? - перебил Хрипушин.
- Да-да! Все как быдто бы глазом норовит.
- Что ж? Слава богу! - в умилении произнес медик. - Олимпиада Артамоновна! Как вы полагаете?.. - продолжал он, ядовито прищурив глаз.
- Вот глупости!
- Отчего ж? Пущай его! ничего... Слава богу! Ей-ей! Ну-с, матушка, Авдотья Карповна?..
- Ну, друг сердечный, так это дело и пошло... Где мы, глядь - и он торчит!
- Вот тут самое интересное!.. - сказала Олимпиада не без иронии.
- Погоди, не перебивай... Дай ты мне договорить!
- Дайте, барышня, маменьке вашей договорить... Ну-с?
- Ну, хорошо!.. Так все это и идет... Раз сидим мы так...
дома сидим... скучаем... вдруг подъезжает мужик. "Здесь, говорит, такие-то живут?" - "Здесь..." - "Прислано вам, говорит, вон капуста... в день ангела..." (Точно, Стеша была именинница.) "Кто прислал?" - "Не приказано говорить..." Пытали, пытали - нет!.. Так мы растрогались, даже заплакали, право!
Хрипушин глубоко вздохнул.
- Ревем, - со слезами продолжала Авдотья Карповна, - и думаем: где это такой благодетель есть?.. За что нам господь милость свою посылает?.. Немного погодя, глядь, воз картофелю... фунт чаю... сахару... и все неизвестно от кого!.. Целковых, поди, на пять он, батюшка, нам всякой провизии презентовал! Каково это?
Хрипушин долго молчал, опустив голову вниз...
- Слава богу! - произнес он, пожав плечами и вздохнув. - Слава богу!
- Думаю я так, что беспременно он это посылает.
- Это который все покашивается-то?
- Да? - вопросительно произнесла Авдотья Карповна.
- Больше некому! - заключил медик. - Больше некому!
Он... Олимпиада Артамоновна?.. Как вы полагаете?..
- Будет вам, пожалуйста!
- Хе-хе-хе!.. Он, он-с!.. Что ж? Слава богу!..
- Сколько мы ни разведывали, - начала снова Авдотья Карповна, - никто не знает... Наконец вчера принесла от него баба ногу телятины... Стали мы ее молить-просить; сначалу-то не подавалась... ну, а потом, видит наше умиление, сказала:
чиновник, вишь, Толоконников...
- Белокурый?.. - встрепенулся Хрипушин.
- Вот! вот! - заговорили все разом, - всхохлаченный такой!
- Знаю!.. - стукнув рукой об стол, закричал Хрипушин. - Знаю!
- Лицо этакое еще суровое...
- Знаю!., знаю!.. Теперь я понимаю... А? Ай да Семен Иванович! Покашивается! Каков? Проберу!.. Проберу, вот как...
хе-хе-хе... Каков? Позвольте-ко мне полрюмочки!.. Каково? Молодец!..
Хрипушин, пользуясь общим восторгом, успел опорожнить
графин и собрался тотчас же отправиться к Толоконникову для пробрания последнего сообразно его проступкам.
- Проберу-с! - подмигивая и обращаясь к Олимпиаде Артамоновне, говорил Хрипушин. - Проберу-у! Нельзя!.. Как можно? Нет!
Авдотья Карповна убедительно просила медика передать этому благодетелю самую безграничную благодарность. Хрипушин обещался примерно наказать преступника и дал слово притащить его в будущее воскресенье к Претерпеевым, дабы сама Олимпиада Артамоновна распорядилась с кавалером, как только ей будет угодно.
Уходя, Хрипушин, вследствие неустойчивости ног, налетел плечом на притолоку и, пользуясь этой остановкой, снова обратился к Олимпиаде Артамоновне.
- Барышня! - сказал он нетвердым языком, - как вы полагаете?.. Покашивается-то?.. э-э? хе-хе-хе...
X. ЖИЗНЬ И "НДРАВ" ТОЛОКОННИКОВА
[Под фамилией "Толоконников" здесь изображено то же самое лицо, которое в очерке "Дела и знакомства" носит фамилию Богоборцева.]
Семен Иванович Толоконников принадлежал тоже к числу кавалеров "растеряевской округи", и, следовательно, сердца "наших" дам и в особенности их сундуки с приданым были не совсем безопасны от посягательств этого юноши. Юноша этот имел от роду около тридцати шести лет, был с виду угрюм, богомолен и, что всего удивительнее, не пил ни капли водки...
Такие качества его, по-видимому, могли бы сулить томилинским дамам полное счастие и благоденствие, между тем на деле выходило не то, так что слово "небезопасны" я употребил с полным основанием. Прошлое Семена Ивановича до минуты поступления его на службу было обставлено множеством разного рода оскорблений: в детстве, в доме родителя своего, дьячка села Толоконникова, он был много бит, единственно ради непроходимого сна и обжорства, которыми были переполнены все годы его детства; в училище он был предметом общего поношения ради неспособности к наукам; затем, исключенный из последнего класса духовного училища, поступил на службу в одну из палат, и здесь к его мизантропии, начинавшей проглядывать в отрывистых ругательствах к сослуживцам, прибавилось еще несколько весьма резонных причин. Неповоротливость, угрюмость и деревенщина, одолевавшие Семена Ивановича, сделали то, что он стал какою-то притчею во языцех чиновников и на долгое время доставил им материал для развлечений во время курения папирос в коридоре. Первые годы служебного поприща Семена Ивановича были едва ли не самыми тягостными в его жизни. В эту пору общее полупрезрение, которым был он окружен, заставило его подумать о себе: у него начало шевелиться в груди что-то вроде сознания, что он несчастный человек, что его надо жалеть, а не насмехаться над ним; а так как над ним насмехались, то он, жалея себя, стал чувствовать потребность мести кому-то... Деревня, училище ни на волос не подготовили его к чиновнической жизни, к чиновническим интересам, и "выбиться в люди", отомстить путем чиновническим он не мог никак; сколько он ни ломал голову над этим предметом, сколько ни старался выучить себя разговаривать и даже ходить так, как его сотоварищи, ничего не выходило из этих многотрудных стараний... Тоска его, по всей вероятности, была бы безысходна, если бы, к счастию Семена Ивановича, ему не предложили другой должности. Новинка этой должности для Семена Ивановича состояла в том, что его поместили в отдельной комнате, в самом углу здания, вдали от тех частей палаты, где кишат рои опротивевших ему чиновников. Семен Иванович занимался исключительно печатанием конвертов и отправлением их на почту. Чиновники забегали сюда только на одну минуту. Семен Иваныч целые дни оставался в обществе молчаливых сторожей и в обществе бобровой шубы господина управляющего, которая безмолвно висела на гвозде как раз против физиономии моего героя. Тишина здесь была неописуемая. Отсутствие людей и человеческих звуков доставляло Толоконникову истинное удовольствие и незаметно навело его на мысль, что одиночество есть настоящее средство для достижения более или менее счастливой жизни. С этого времени, не отдавая себе обстоятельного отчета в своих поступках, стал Семен Иванович устраивать собственное хозяйство.