Первые бои

В Хабсхаймской группе одноместных истребителей четыре пилота. Лейтенант Пфальцер - наш командир, кроме меня в группе также сержант Вайнгартнер и капрал Глинкерман. Мы молоды и живем как принцы в брошенной вилле богатого американца, который сбежал сразу же после начала войны. У нас устанавливаются дружеские отношения. С Вайнгартеном мы вскоре становимся друзьями. В этом - весь Вайнгартен. На третий день знакомства все становятся его друзьями. С Глинкерманом труднее общаться, он какой-то немного отстраненный. Вечером он часто садиться вместе с механиками и курит трубку, уставившись в туман, который поднимается над лугом белыми клубами. Мне кажется, он очень беден и расстраивается из-за этого. Гораздо позднее, когда мне принесли его бумажник, я нашел фотографию девушки, несущейся верхом впереди смеющейся кавалькады. Он никогда не говорит о ней. Кое-кто косится на него когда он расхаживает в небрежно надетых гетрах, из-под которых белеют кальсоны. Но он хороший летчик, один из самых лучших среди тех, кого я знаю. Наши должностные обязанности просты и необременительны. Раз или два в день мы поднимаемся в воздух, но видим противника редко. Декабрьское небо холодно и ясно, земля ломкая от мороза. Если хорошо закутаться и смазать лицо маслом, полет становится даже приятным. Почти как катанье в санках по облакам. Вдали от нас, во Фландрии и в Шампани, там, где идут бои и ежедневно с обоих сторон погибают пилоты, говорят об армиях, уснувших в Вогезах. Это обычно говориться с легким пренебрежением, иногда - с оттенком зависти. Однажды утром тревога звучит очень рано. Это необычно. Наблюдатели на переднем крае докладывают, что что только что над их головами пролетел Кадрон и направляется в нашу сторону. Я залезаю в свой аппарат и взлетаю. Облака висят низко, на высоте всего каких-то четырехсот метров. Я устремляюсь в серую дымку и карабкаюсь все выше и выше. На высоте двух тысяч метров надо мной дугой изгибается голубое небо, с которого светит странно-бледное декабрьское солнце. Я оглядываюсь вокруг. Далеко на западе, над облачным покрывалом, я вижу маленькую точку, похожую на парусное судно, курсирующее на самом горизонте, - это Кадрон. Я направляюсь прямо к нему, а он продолжает лететь мне навстречу. Мы быстро сближаемся. Я уже могу различить широкий размах крыльев, два мотора, гондолу между крыльями, узкую как туловище хищной птицы. Мы летим на одной высоте, продолжая сближаться. Это против всех правил, потому что Кадрон самолет-разведчик, а я - на истребителе. Одним нажатием на кнопку, расположенную на ручке управления, я извергну из моего пулемета поток пуль, достаточный, чтобы разнести противника на куски прямо в воздухе. Он должен это знать так же хорошо, как и я. Но все равно он продолжает лететь мне навстречу. Сейчас он так близок, что я как будто могу дотронуться до головы наблюдателя. В своих квадратных очках он похож на гигантское злое насекомое, которое подбирается ко мне, чтобы отнять жизнь. Наступает момент, когда я должен стрелять. Но я не могу. Как будто ужас леденит кровь в моих венах, парализует руки, мохнатой лапой выметает все мысли из головы. Я остаюсь сидеть на своем месте, лечу дальше, и продолжаю смотреть, как будто заколдованный на Кадрон, который теперь слева от меня. Затем я слышу лай нацеленного на меня пулемета. Удары пуль в мой Фоккер звучат как металлические щелчки. Машина дрожит, сильный удар по щеке, мои очки разбиты. Я инстинктивно касаюсь рукой лица, нащупываю на лице осколки. Моя рука мокрая от крови. Я ныряю в облака. Я как будто парализован. Как это случилось, как такое возможно? "Ты просто робок, ты трус", молотом грохочет мотор. И затем только одна мысль: "Слава Богу, никто этого не видел!" Подо мной несется зеленая трава, верхушки сосен, аэродром. Я приземляюсь. Ко мне подбегают механики. Я не жду их. Я вылезаю из кабины и направляюсь в штаб. Медик удаляет стекляные осколки с помощью пинцета. Они впились в плоть вокруг моих глаз. Это должно быть больно, но я ничего не чувствую. Затем я поднимаюсь в свою комнату и бросаюсь на кровать. Я хочу спать, но мои мысли снова и снова возвращаются, не давая расслабиться. Можно ли назвать трусостью, когда у кого-то сдают нервы в первый момент боя? Я хочу успокоить сам себя и говорю: "Нервы - это может со всяким случиться. В следующий раз ты сделаешь все как надо!" Но мое сознание отказывается удовлетвориться этим простым заявлением. Оно ставит меня лицом к лицу с неопровержимым фактом: "Ты проиграл, потому что в момент боя ты думал о себе. Ты боялся за свою жизнь." И в этот момент я понимаю, что такое на самом деле быть солдатом. Быть солдатом означает думать о враге и о победе, и не думать о самом себе. Может быть, граница между мужчиной и трусом узка, как лезвие меча. Но тот, кто хочет остаться мужчиной среди мужчин, в момент принятия решения должен найти в себе силы задушить в себе животный страх в самом себе. Потому что это животное внутри самого себя хочет продолжать жить любой ценой. И тот, кто поддасться ему, навсегда будет потерян для братства людей, кредо которых - честь, долг, вера в родину. Я подхожу к окну и смотрю вниз. Вайнгартен и Глинкерман прохаживаются взад и вперед перед домом. Возможно им еще ни разу не приходилось сталкиваться с тем, с чем столкнулся я, и я обещаю себе, что с этого момента я буду только солдатом. Я буду стрелять прямо в цель и летать лучше, чем мои товарищи, пока не сотру это пятно с моей чести. Вместе с Берендом, который приехал со мной в Хабсхайм, я приступаю к работе. Мы делаем силуэтную модель Ньюпора, такую, каким он виден сзади во время атаки. Вечерами, когда полеты прекращаются, я ставлю мишень в центре аэродрома. С трехсот метров я пикирую. С одной сотни метров открываю огонь. Я выхожу из пикирования на очень низкой высоте и вновь карабкаюсь вверх, и игра начинается снова. Беренд считает попадания и сигналит мне. Одно попадание в мотор считается за два, десять попаданий означают кружку пива для него.Часто у меня заедает пулемет - слишком часто. Мы с Берендом работаем допоздна чтобы устранить неисправности. Затем у меня начинает получаться. В действительности результаты улучшаются неожиданно быстро. Я счаслив, пока не узнаю, что Беренд помогает мне своим карандашом. Из-за дружеских чувств ко мне, божится он, но я думаю, что это из-за любви к пиву. Поступает приказ экономить боеприпасы, так что я лишаюсь возможности продолжать свои тренировки. Тем не менее, в качестве компенсации мы часто атакуем с воздуха французские траншеи. Однажды вечером, во время этих полетов над траншеями я немного отстаю от расписания. Я нахожусь к северу, недалеко от Тхауна. Вражеские пулеметные гнезда, укрытые в сосновых лесах, кажутся слишком заманчивыми целями. К тому времени, когда я поворачиваю назад, уже опускается ночь. На земле горят факелы, указывающие мне дорогу домой. Их красноватое свечение мерцает по всему полю, давая рассеянное освещение. Я выравниваю самолет перед посадкой. Земли почти не видно. При посадке я повреждаю шасси. Во всем остальном машина в порядке, но целый день я не смогу летать. Я говорю Беренду и другим механикам, что хочу видеть их на поле в полпятого утра. Беренд строит гримассы. На следующий день воскресенье, а когда Беренда заставляют работать по воскресеньям, он внезапно становится религиозным. Когда мы начинаем работу, на летном поле лежит свинцово-серое утро. Лес стоит вокруг нас темным угрожающим строем. Голые деревянные стены маленьких ангаров отражают бледный свет. У меня какое-то странное чувство, как будто в воздухе что-то небычное. Я не уверен, к хорошему это, или к плохому. В шесть утра начинают звонить церковные колокола в соседних городках, и их звуки летят к нам над вершинами деревьев. Солнце уже встало, и мы молча продолжаем работать. Становится жарко. У нас выступает пот, хотя на нас только наши голубые комбинезоны. В двенадцать пополудни мы заканчиваем работу. Беренд и его приятель быстро исчезают: они все еще надеются сесть на поезд, идущий до Мюльхаузена. Сейчас тихо, все получили увольнительные в город. Я еду в казарму и обедаю. Я сижу за столом один, кофе приносят в сад. Здесь я устраиваюсь в раскладном кресле, курю и смотрю в небо. В три тридцать ко мне прибегает телефонист с докладом от наших наблюдателей в передовых траншеях: два французских самолета прошли над линией фронта и быстро приближаются к Альткирху. Я прыгаю в автомобиль и мчусь к аэродрому. Инстинкт говорит мне с уверенностью: вот оно! Машина готова к взлету, рядом с ней стоят механики. У телефониста хватило ума поднять на ноги всех, кто еще находится на базе. Я карабкаюсь в кабину и поднимаюсь в воздух. Я лечу к линии фронта. Я должен подняться выше них, чтобы иметь преимущество в бою. Высота два километра восемьсот метров... Я лечу на запад по направлению к Альткирху. Я вижу их, когда прохожу над самым Альткирхом. Я считаю: один... два.. три... четыре... Я протираю летные очки... невозможно, этого просто не может быть! Должно быть эти черные точки - частицы масла, которые распыляет вокруг себя мотор. Но нет, точки остаются, они становятся все больше. Я насчитал их семь, семь а одном ряду, и за ними - еще одна волна, снова пять и снова... они подходят ближе, их силуэты хорошо различимы на желтоватом предвечернем небе. Всего их двадцать три, бомбардировщики Кадрон и один - Фарман-Вуазен. Они идут в беспорядке, гудя как разгневанные шершни. Высоко над ними летит королева роя, могучий Фарман. Я тяну ручку на себя. Мы быстро сближаемся. Они непременно должны заметить меня, но ведут себя так, как будто меня вообще не существует. Они не поднимаются вверх ни на сантиметр и держат свой курс на северо-восток по направлению к Мюльхаузену. Я оглядываюсь вокруг. Голубая раковина неба за мной пуста. Никто из моих товарищей из Хабсхайма не поднялся в воздух. Я один. Я настигаю их недалеко от Бурнхаупта. В трехстах метрах над ними я делаю поворот и ложусь на их курс к Мюльхаузену. Я перегибаюсь за борт, чтобы посмотреть на строй из двадцати трех машин, в центре - гигантский Фарман. В просветах между их крыльями я вижу землю, голубые шиферные крыши, красную черепицу. Вот оно! Мое сердце бьется у самого горла. Мои руки, ухватившие ручку управления, влажны от пота. Один против двадцати трех. Мой Фоккер летит над строем как гончая, преследующая медведя. Преследует, - но не атакует. В этот момент я знаю: если вторая попытка не закончится боем, тогда - прощай истребители. У меня не будет другого выхода кроме как просить о переводе из нашей группы. Мы над Дарнбахом, совсем близко от Мюльхаузена. Внизу люди, цветные пятнышки в коричнево-зеленом ландшафте. Они бегают взад и вперед, жестикулируют и указывают вверх. Затем я преодолеваю барьер. С этого мгновения я вижу только одно: этот большой Фарман в центре строя. Я опускаю нос вниз, набираю скорость и пикурую на полном газу. Вражеский самолет вырастает в размерах. Наблюдатель встает. Я вижу его круглый кожаный шлем. Он хватается за пулемет и направляет его на меня. Когда до противника остается восемьдесят метров я хочу открыть огонь, но я должен быть абсолютно уверен. Ближе, ближе, сорок метров, тридцать, огонь! Вот он закачался из стороны в сторону. Голубое пламя вырывается из выхлопной трубы, он кренится, пошел белый дым, попадание в топливный бак! Клак... клак... клак... - с металлическим звуком пули ударяются в мою машину как раз перед кабиной. Я оборачиваюсь и смотрю назад. Два Кадрона поливают меня пулеметными очередями. Я остаюсь спокойным. Все доложно быть сделано так, как будто это тренировка н аэродроме. Ручка вперед, и я пикирую. В трехстах метрах ниже него я выравниваю машину. Фюзеляж Фармана проносится мимо меня как гигантский факел, волоча за собой темное облако, из него бьют яркие языки пламени. Вниз падает наблюдатель, его руки и ноги растопырены, как у лягушки. В этот момент я не думаю о нем, как о человеке. Я чувствую только одно Победа, победа, победа! Железные тиски в моей груди лопнули и кровь течет в моем теле мощным, свободным потоком. Воздух надо мной наполнен сейчас оглушающим органом моторов. Время от времени слышится торопливый лай пулеметов. Все машины сейчас поднялись в воздух с Хабсхаймского аэродрома и бросились на врага. Не выдержав этого напора, французская эскадрилья распадается на части и начинаются индивидуальные схватки. Куда ни посмотри, машины кружатся в воздушном бою. Одиночный Кадрон поспешно пытается скрыться на запад. Никто его не преследует. Я иду за ним, дав полный газ. Опьянение от первого боя уже прошло. Уничтожение врага стало тактической проблемой и ничем больше. Я открываю огонь с расстояния 150 метров и вновь останавливаюсь. Слишком далеко, еще слишком далеко. С расстояния восемьдесят метров я выпускаю еще одну очередь. На этот раз я ясно вижу результат. Кадрон дрожит, правый двигатель выпускает маленькое облако дыма, пропеллер замедляет свой ход и останавливается. Пилот оборачивается и смотрит на меня. Через секунду самолет входит в крутое пикирование. Я следую за ним. Он летит только на одном моторе, никак не может оторваться от меня. Я сейчас так близко к нему, что ощущаю поток воздуха от его пропеллера. Новая очередь - пилот пригибается к штурвалу. Затем заедает пулемет: во время почти отвесного пикирования перекосило патроны в пулеметной ленте. Я бью по пулемету обоими руками. Никакого толка, пулемет молчит. Я не могу стрелять, у меня нет другого выбора кроме как оставить в покое своего оппонента и вернуться домой. В пять двадцать пять я приземляюсь на аэродроме в Хабсхайме. Я взлетел в четыре шестнадцать. Все заняло у меня чуть больше часа. В середине поля стоит капитан Макентхун, командир Хабсхаймской базы. Он стоит, расставив ноги, и наблюдает за боем в бинокль. Я подхожу к нему: "Сержант Удет вернулся с боевого задания. Сбит двухместный Фарман". Он опускает бинокль и смотрит на меня, его лицо не отражает никаких эмоций, как будто заморожено. "Только что на острове Наполеона разбился наш большой самолет", говорит он. Я знаю, что пилотом на нем был лейтенант Курт, близкий друг Макентхуна. Я отдаю честь и иду к ангарам. Только вечером мы смогли разобратся в том, что произошло. Французская атака, первая крупномасштабная воздушная атака на Германию, отбита. Пять вражеских машин было сбито на нашей стороне фронта. Из девяти офицеров французского подразделения, взлетевшего в полдень, вернулось только трое. Из наших летчиков не вернулось на базу три человека: Курт, Хопфгартен, и Валлат, экипаж AEG из 48-й эскадрильи. Они атаковали Фарман, были протаранены во время боя другим самолетом, обломки упали прямо на остров Наполеона. Это произошло 18 марта 1916 года. В нашей вилле в Хабсхейме окна были освещены всю ночь. Сегодня погибли наши, но и мы не просто так покатались по воздуху. Пфальцер, Вайнгартен, Глинкерман и я, каждый из нас сбил по самолету. Мы молоды, и мы празднуем победу.