По случаю воскресенья никаких признаков автобуса не наблюдалось, так что у меня не было другого выбора, кроме как идти пешком до станции, которая находилась в пяти милях к северу, но я не имел ничего против. Стояло ясное весеннее утро, по всей долине раздавался колокольный звон, словно только что началась война. Я направился к ближайшей деревне, откуда собирался прошагать последние полмили до моста в Швейцарию. Никогда раньше мне не приходилось пересекать государственные рубежи пешком, так что я был очень доволен собой. На границе не было никакого пограничного столба, просто табличка на середине моста, указывающая на наличие разделительной линии между Лихтенштейном и Швейцарией. Вокруг не было ни души, так что я пересек эту линию туда-сюда несколько раз — просто так, ради нового ощущения.

Населенный пункт, в котором находилась станция, был на другом берегу реки, и выглядел не столько сонным, сколько впавшим в состояние комы. Мне нужно было убить два часа до поезда, так что я успел хорошо осмотреть городок. Это заняло четыре минуты, включая остановки на отдых.

Я купил билет в Инсбрук, нашел закрытый буфет и, поскольку делать больше было нечего, пошел на платформу. Там я сбросил рюкзак, сел на скамью и, закрыв глаза, стал сочинять швейцарские загадки.

Вопрос. Как заставить швейцарца кувыркаться?

Ответ. Затащите его на вершину горы и столкните.

Вопрос. Как заставить швейцарца засмеяться?

Ответ. Приставить к голове пистолет и приказать: «Смейся!».

Вопрос. Кто самый великий любовник в Швейцарии?

Ответ. Иммигрант.

Вопрос. Как определить швейцарского анархиста?

Ответ. У него нет почтового индекса.

Вопрос. Как называется в Швейцарии сборище скучных людей?

Ответ. Цюрих.

Потом пришел поезд. С большим облегчением я сел в него, радуясь, что еду в еще одну новую страну.

Австрия

В Инсбруке я прошел по вокзалу с почти сверхъестественным чувством, средним между дежавю и реальной памятью. Я не был в Инсбруке восемнадцать лет и почти не вспоминал о нем, но теперь мне казалось, что я посещал его не больше, чем день-другой назад, и никогда не было прошедших лет. Вокзал совершенно не изменился. Буфет находился на том же месте и торговал тем же гуляшем и пельменями, едой, которую я ел за три дня четыре раза, потому что она была самой дешевой и самой сытной. Пельмени были величиной с пушечные ядра, и в желудке отзывались такой же тяжестью.

Я снял номер в маленьком отеле «Золотая Крона» в центре города и последние часы дня гулял под косыми лучами солнца. Инсбрук — городок со зданиями в стиле барокко и башнями с луковичными башенками. Он бережно сохраняется, при этом не превращаясь в музей под открытым небом. В конце каждой улицы, словно декорации, виднеются горы с острыми заснеженными вершинами, ярко сверкающими под синими небесами.

Я прошелся по пешеходным улицам, длинным, прямым и тенистым, застроенным трехэтажными каменными домами. Во многих из них — даже слишком многих для такого маленького городка — размещались кабинеты врачей, о чем сообщали блестящие медные таблички. Время от времени громыхали ярко раскрашенные трамваи, в которых не было никого, кроме водителя, но в остальном было тихо.

Одним из моих первых ярких впечатлений от Европы был фильм Уолта Диснея, который я видел в детстве. Это был ужасно сентиментальный и наивный рассказ о том, как группа злых краснощеких пацанов с ангельскими голосами проникла в Венский хор мальчиков. Мне очень понравился фильм, поскольку я сам был безнадежно наивен, но особенно мне запомнился фон, на котором происходило действо — мощеные улицы, похожие на игрушечные машины, магазины с позвякивающими колокольчиками над дверью. У меня сложилось тогда впечатление, что Австрия — самая европейская страна в Европе. В Инсбруке это ощущение еще больше окрепло. Впервые за все это путешествие я по-настоящему почувствовал себя в Европе.

Австрийцы очень похожи на южан американцев. Я помню, как мы с Кацем во время нашего путешествия по Австрии познакомились с двумя немцами примерно нашего возраста, Томасом и Герхардом. Они двигались автостопом из Берлина в Индию в поисках духовности и хороших наркотиков. Мы жили вместе в кемпинге на высоком альпийской перевале, где-то по дороге между Зальцбургом и Клагенфуртом. Как-то вечером мы пошли в ближайшую деревню, где набрели на отличный трактир с черными деревянными панелями и камином, перед которым спала собака, и краснолицые фермеры раскачивались из стороны в сторону, держа в руках пивные кружки. Мы ели сосиски с горчицей и выпили много пива. Все это было очень весело.

Я сидел, сияя от выпитого пива и думая о том, какое это прекрасное место и какие гостеприимные люди австрийцы — они приветливо улыбались нам и время от времени поднимали кружки, провозглашая за нас тосты. Потом наши немцы вдруг тихо сказали нам, улучив момент, что мы в опасности. Оказалось, что австрийцы издевались над нами, не зная о том, что двое из нашей компании понимают каждое слово. Мужчины и женщины, хозяин и жена хозяина — вся чертова деревня — с гостеприимными улыбками обсуждали, как выгнать нас. Наши друзья перевели это как «остричь и погнать вилами».

По комнате прокатился взрыв смеха. Герхард слегка натянуто улыбнулся.

— Они говорят, что надо заставить нас жрать лошадиный навоз.

— О, превосходно, — сказал Кац. — Как будто я уже не нажрался говна за эту поездку.

Моя голова вращалась как перископ. Эти сладенькие улыбочки вмиг сделались дьявольскими. Человек, сидящий напротив меня, опять поднял кружку за мое здоровье и, подмигнув, сказал:

— Надеюсь, тебе нравится лошадиное говно, малыш?

Я повернулся к Герхарду:

— Может быть, вызвать полицию?

— Мне кажется, этот человек и есть полиция.

— О, превосходно, — снова сказал Кац.

— Я думаю, нам следует пойти к той двери как можно незаметнее, а потом бежать, как ошпаренным.

Мы поднялись, оставив пиво недопитым, осторожно подобрались к двери, раскланиваясь с нашими обидчикам, и дружно бросились бежать как сумасшедшие. За нашими спинами раздался новый взрыв хохота, но никто не последовал за нами, и мне, благодаренье Господу, не пришлось узнать, каков лошадиный навоз на вкус.

Когда мы улеглись в спальных мешках на росистом лугу под звездным небом, с зубчатыми горами на горизонте и запахом свежескошенного сена, я подумал, что никогда не видел такого красивого места, как это.

— В том-то и проблема с Австрией, — воскликнул Томас с внезапной страстью. — Прекрасная страна, но в ней полным-полно этих долбаных австрийцев!

На следующий день я поехал в Зальцбург. Мне оказалось трудно проникнуться симпатией к нему, потому что город был забит туристами и, что еще хуже, туристским сувенирным барахлом, непременно с изображением Моцарта: Моцарт на шоколадных конфетах, Моцарт марципановый, бюсты Моцарта, игральные карты с Моцартом, подносы с Моцартом, ликеры с Моцартом.

Именно в Зальцбурге, в баре на Моцартплац, мы с Кацем встретили Герхарда и Томаса, и я был очень рад разбавить кем-нибудь компанию Каца. Видимо, поэтому город и показался мне в тот раз таким приятным.

До Вены чуть меньше 200 миль на восток от Зальцбурга, и эта поездка заняла у меня большую половину дня. Существует легенда, что европейские поезда — просто верх комфорта, самые быстрые и мягкие. На самом деле они тащатся кое-как, а нынешняя система разделения вагонов на купе — чистая пытка. Я очень быстро обнаружил, что ехать в купе — это как провести семь часов в приемной врача, который так и не пришел. Ты вынужден находиться в неловкой близости с незнакомыми людьми, что ужасно стесняет. Что бы ты ни делал — вынимаешь что-нибудь из кармана, подавляешь зевок, роешься в рюкзаке — все смотрят на тебя, из всего делая свои выводы. Ни о какой приватности здесь не может быть и речи. И конечно, именно в этот момент начинают одолевать маленькие человеческие слабости. То приходится изо всех сил сдерживать газы, рвущиеся из боксерских шортов, то пытаешься избавиться от кусочка кукурузных хлопьев, залетевшего в правую ноздрю, когда ты неосторожно закашлялся. Именно это со мной и случилось: в носу так чесалось, что я не мог думать ни о чем другом. Мне хотелось запустить палец в ноздрю на всю длину и сделать вид, что чешу макушку изнутри, но я был беспомощен, как безрукий — за мной наблюдали.