После того как самоубийцу похоронили в кустарнике возле кладбища, Стэн Паркер забыл о нем, но его жена все еще думала о мистере Гейдже, и не столько о его смерти, сколько о своем отношении к покойному. Она вспоминала его серое лицо в тот день, когда он стоял на коленях среди камней. Это лицо глядело на нее и, быть может, с каким-то выражением, которое она упустила. Или, может, было нечто такое, чего она не могла вспомнить? Она лихорадочно рылась в памяти, но что-то все время ускользало от нее, пока она и вправду не стала походить на пышнотелую женщину, тянущуюся к раскаленному солнцу. У той было такое же тело, и больше ничего.

И на Эми напало беспокойство. Она запрягала лошадь и ехала наобум, держа вожжи в неподвижных руках. Небо, как всегда голубое, кипело крохотными вихрями нетерпения. Все кукурузное поле шумно преследовало ее и набалтывало тайны, которые нужно разгадать. Тогда она начинала злиться и понукала свою кроткую лошадь. Однажды, в такую минуту, щелкая кнутом, она подумала: я должна повидать О’Даудов, вот и все. И повернула к ним, держа вожжи теперь уже окрепшими руками и радуясь, что наконец определилась какая-то твердая цель. Никакое смятение духа невозможно в присутствии О’Даудов. И она с веселым стуком поехала дальше в нарядной рессорной двуколке, которой обзавелась к тому времени, запряженной славным крепеньким валлийским пони. Деревья побежали мимо. Я не стану думать, сказала она про себя, о том, чего не понимаю.

Когда Эми Паркер, такая же уверенная, как прежде, и с такой же, как прежде, широкой спиной, подъехала к дому О’Даудов, она не обнаружила никого из его обитателей. Был дом, и свиньи, и тот малорослый желтый кабанчик, который чем-то болел – глистами, что ли, – и сейчас довольно равнодушно тыкал пятачком в капустный стебель. Прошло много дней с тех пор, как Эми Паркер виделась со своей соседкой и приятельницей миссис О’Дауд, и не по причине ссоры, просто ни у той, ни у другой не было надобности просить о каком-нибудь одолжении. И сейчас она оглядывалась вокруг и смотрела на незнакомый дом, который она когда-то знала, а потом позабыла. Дом стоял на месте, держась, как видно, по особой милости земного притяжения. Некоторые части его висели в воздухе. Другие были отодраны для удобства – чтобы в дождливый день развести в очаге уютный огонек, не утруждая себя возней с топором в дровяном сарайчике.

Собственно говоря, и сейчас посреди двора горел огонь, вернее, из мрачной черной кучи золы извилисто тянулись вверх нечистые дымные струи. Тлел огонь, и стояла вонь. Она шибала в ноздри – вот уж верно, что это два канальца в череп, подвергаемые бессмысленной муке.

Эми Паркер кое-как пробралась сквозь вонь и привязала свою маленькую фыркающую лошадь.

Когда соседка, выглянув в окно и вставив зубы, которые она держала на полочке в кухне, вышла на ступеньки и слегка обдернула на себе кофту, Эми Паркер заговорила так, будто они виделись только вчера, да и о чем можно говорить после такого долгого перерыва.

– Что это вы жжете, миссис О’Дауд? – спросила она.

– А, – сказала соседка, прикрывая рукой рот, – это просто маленький костер.

– Костер маленький, а вонь большая, – заметила ее приятельница.

– А, – сказала миссис О’Дауд сквозь руку, – мы жжем старую резину.

– Какую резину?

– Да старые покрышки, что он купил по дешевке.

– Значит, у вас есть машина? – спросила миссис Паркер.

– Да что вы, станет он тратить горючее на езду, – сказала миссис О’Дауд сквозь руку. – Он скорее сам его вылакает. Нет, он купил эти старые покрышки, чтобы вроде как спекульнуть, а потом они ему осточертели, так что мы их жжем.

– Единственный выход, – заметила миссис Паркер.

– Пакость какая, – сказала миссис О’Дауд, пиная кучу ногой.

При этом зубы выскочили из-под ладони, но благополучно зацепились за мысообразный вырез ее кофты.

– Они у меня новые, – прошамкала она голыми деснами. – Я выписала эту челюсть по почте, а она, подлая, все время выскакивает.

Миссис О’Дауд сунула в рот нечто схожее с блестящей пряжкой от туфли.

– Вот дьявол, – проговорила она сквозь руку. – Если упадет и разобьется – плакали мои денежки. Вот почему я вечно руку держу возле рта, вы, наверное, уже гадаете, в чем дело.

– Я бы на вашем месте просто ее вынула, – сказала ее приятельница.

– А что, – воскликнула миссис О’Дауд, – это мысль! Я же их не для красоты надеваю, только ведь деньги плачены, понимаете.

Она сунула челюсть в карман, и обе женщины рассмеялись. Они радовались друг другу, когда им доводилось встречаться. Каждая вызывала в другой сознание своей жизнестойкости. Эми почувствовала, что она оживает.

И как ни в чем не бывало, они смеялись весело и беззаботно, пока их окончательно не донял дым.

– А, чтоб ты сгинул, окаянный, – закашлялась миссис О’Дауд. – Мы не виноваты, это все констебль.

– Причем тут констебль? – сквозь кашель спросила Эми Паркер, едва не задохнувшись от черного дыма.

– Вам-то я скажу, как старому другу, – ответила миссис О’Дауд, беря ее за руку. – И покажу. Только, миссис Паркер, никому-никому ни словечка!

Эми Паркер, сгорая от любопытства, пообещала молчать, и они вошли в перекошенный дом.

– Все потому, что они никак не хотят оставить в покое порядочных, любящих свою свободу людей, и полиция, и прочие, – продолжала миссис О’Дауд, – и вечно суют нос в наши дела. А он мне и говорит: ладно, пусть суют, мы им дадим кой-чего понюхать. Вот мы и зажгли этот костер из покрышек – самое подходящее дело.

К тому времени они раздвинули неизвестно зачем повешенную завесу из мешков и вошли в какую-то маленькую кладовку, которой вроде бы раньше не было, впрочем, может, она и была. Здесь царила темнота, а запахи стали сложнее. Эми Паркер, двигаясь на ощупь, задела бочонок с бараньим жиром, хранившийся здесь для смазки сапог и прочих кожаных вещей и основательно погрызенный крысами.

– Он мне говорит: этот костер собьет их со следа, – сказала соседка. – Это, говорит, роскошный будет запах, хоть и не такой роскошный, как тот, другой.

Этот другой запах и в самом деле начинал господствовать над всеми остальными, когда женщины пробирались в кухню по доскам, которые либо угрожали провалиться, либо проваливались под ногами.

– Ох, – сказала миссис О’Дауд, – скорей вытащите ногу, дорогая. Это все белые муравьи. Твари проклятущие! Мы поправим пол как-нибудь, когда у него найдется время.

Они поковыляли дальше и вошли в кухню, где роскошный запах ударил им прямо в нос, и миссис О’Дауд заулыбалась.

– Так это эль? – спросила Эми Паркер, чуть не задохнувшись от густого запаха.

– Мы это слово никогда не произносим, – с очаровательной улыбкой сказала миссис О’Дауд.

Она помешала в кастрюле, и поднявшийся оттуда ленивый пар омыл ее лицо, придал ему теплый, обычно не свойственный ему оттенок; кожа миссис О’Дауд цветом скорее напоминала древесную кору, и дубленую шкуру, и старые, пересохшие и побуревшие предметы, ибо солнце жгло ее вволю.

– Нас до этого довели, – объяснила она, – ему запретили крепкие напитки, да они и кусаются нынче. Вот мы и садимся вечером пропустить по невинному стаканчику. И днем невредно опрокинуть по парочке, только побыстрее, между делом.

– Стало быть, вы тоже… того? – спросила Эми Паркер.

– Что значит «того»? – помедлив, сказала миссис О’Дауд. – Если у бедняги такой недуг, самое меньшее, что человек может для него сделать, – это составить компанию, насколько он в силах. Я не пьянствую, миссис Паркер. Я только облегчаю своему мужу страдания капелькой сочувствия.

Тут вдруг раздался такой силы рев, так закачался дом и так затрезвонил колокольчик, что она выронила ложки.

– Ну вот он, эта скотина, – сказала она. – Просит свой дневной рацион.

А язычок колокольчика бился о медь. А легкие надрывались.

– Эй, старуха! Старуха! – кричал голос О’Дауда, черный и шершавый.

– Это у него такая шутка, – пояснила она, откупоривая бутылочку предыдущего разлива и наливая миротворящую влагу в первую попавшуюся посудину. – Он провел звонок, вы его слышите, и еще сами посмотрите, до чего все умно придумано.