– В Уллуне река разлилась, – сказал Стэн Паркер, вернувшись однажды из города; хрупкие, словно бесшерстные ноги лошади остановились в луже, ремни в пряжках разбухли. – Китайскую низину всю отрезало.

– Мы-то все-таки на горе, – сказала жена.

Она старалась думать о том, что живет на горе, в тепле и безопасности. Она поднесла утюг к щеке. Сегодня был день глажки. Ей не хотелось слушать о наводнении в Уллуне.

– Да, – сказал муж, – мы-то на горе. А каково тем горемыкам в Китайской низине?

– Я никакой беды не желаю тем, кто в Китайской низине, – ответила женщина, окутанная теплым запахом, исходившим от свежих простынь под натиском утюга. – Я просто так говорю. Мы на горе. Мистер Армстронг говорил, сколько сотен футов, да я забыла. Никогда цифры не запоминаю.

И она всей тяжестью, своей и утюга, налегла на курившуюся паром простыню, словно противоборствуя ей. А может быть, дождю. Вот к чему все сводилось. Все действия, все события неизбежно упирались в дождь. Он шел беспрерывно и словно навсегда. Дождь разбивался о конек островерхой крыши, стекал по скатам, и только по милости листов железа они жили в этом водяном шатре и раздражали друг друга своими суждениями.

– Я голодный, Эми, – сказал он. – Дашь что-нибудь поесть?

Он стоял у окна, глядя на сплошную стену дождя.

– А как же, милый, – отозвалась она. – Есть хороший кусочек солонины. И кусок яблочного пирога. Только подожди, вот управлюсь с бельем и подам.

В миротворных запахах свежевыглаженных простынь и теплой кухни женщина еще раз одержала верх над мужем; даже детей своих, появись они на свет божий, она не могла бы крепче держать в руках. И она была довольна.

Но муж смотрел из дома на дождь. Он ускользнул от жены, хоть она этого и не подозревала. Он стоял сейчас на маленьком мыске над водами, бывшими прежде просто речкой в Уллуне; он никогда не бывал в тех местах, но как будто знал их. Знал и старуху в переднике, и двух-трех женщин помоложе, и долговязого паренька, ягнят-отъемышей, коров и желтоглазых кур и видел общее выражение ужаса в глазах у всех, кто сгрудился на этом последнем островке. Ибо мыс превратился в островок. И блестящие рога коров плыли и тонули в желтых водах, поглотивших прежнюю речку. И было уже невозможно различить человеческие крики среди блеяния и мычанья, только старуха проклинала бога, пока не захлебнулся водой ее беззубый рот. Но поднятые руки мужчин, как и рога животных, почти не сопротивлялись, когда их захлестнул и понес желтый поток, отнимавший у них жизнь.

– Да ты что, – сказала Эми Паркер, поставив на стол тарелку с аппетитным куском солонины. – Не хочешь есть? Чай еще остался, мы с Фрицем выпили только по чашке, но ведь ты любишь крепкий.

– Да.

Человек сел за стол и принялся есть то, что подала ему жена.

Она потерлась плечом о его плечо, чтобы ее тепло проникло в кажущуюся его холодность, и он взглянул на нее и улыбнулся глазами, а ей только того и было нужно.

Это дождь на нас так действует, думала она, мы же всегда, или почти всегда, разговариваем, хоть бы и ни о чем.

Она поглядела на дождь и на какое-то время успокоилась, потому что свела их настроение к такой простой причине.

А дождь все лил. И не было такого места, чтобы спрятать голову и сказать: «Ну, слава богу».

Этот дождь, который затекал Стэну Паркеру в рукава, когда он выходил по хозяйству, уже перестал быть его личной тревогой. Он лил столько недель подряд, что стал уже общей бедой. И когда старый немец сказал, что коровы не кормятся, только тычут мордой в траву, а есть не едят, потому как на нее намыло грязи, Стэну Паркеру было тягостно сознавать, что это его беда и даже что коровы его собственные. Чувство ответственности за свое добро покинуло его в эти недели, и если он принимался за дело, так только ради кого-то другого.

Потом стало известно, что в Уллуну приглашаются добровольцы, чтобы доставлять продовольствие тем, кто отрезан от суши, чтобы вывозить женщин и детей и помогать пострадавшим. И Стэн Паркер вместе с О’Даудом и другими мужчинами из их местности отправились к реке поиграть своей силой, порассказывать анекдоты, а может, и приложиться к бутылочке, но. во всяком случае, почувствовать себя вольными птахами в разлившемся половодье. С хохотом и песнями мужчины поехали к реке на тележке, принадлежавшей старику Пибоди, и, конечно же, мистер О’Дауд прихватил бутылку.

Но Стэн Паркер помалкивал – ему нечего было сказать. Запахнув на себе куртку, он сидел под дождем и ждал, когда покажется большая река.

И наконец она показалась.

– Ух, – вырвалось у тех, кто сидел в тележке, и все примолкли.

Перед ними, там, где раньше была долина, колыхалась огромная желтая масса, испещренная, истыканная серым дождем. Мир стал теперь водою. Она входила в окна домов и завихрялась вокруг колокольни. На верхушках безжизненных деревьев, как флюгера, сидели птицы.

Когда тележка добралась до городка Уллуны, где мэр в клеенчатом дождевике распоряжался работами, а дамы, надев непромокаемые накидки с капюшонами, раздавали в ремесленной школе суп и хлеб, добровольцев отвели к плоскодонной лодке и, объяснив местную географию, просили грести в сторону Красного холма – там, говорят, две фермы отрезаны водой.

В мире воды стояла тишина. Гребцы молчали, потому что настало отрезвление и потому что их мускулы были непривычны к такой работе. Сквозь шипенье дождя на воде слышалось их прерывистое дыханье, монотонно стучали их сердца, и только уключины поскрипывали с непреложной уверенностью.

– Мы куда-нибудь да приплывем? – спросил Осси Пибоди.

– А кто его знает, – сказал О’Дауд, чье дыханье разливалось в воздухе расплавленным металлом.

Тут Лес Докер громко пукнул, и все захохотали.

Им стало полегче, когда они проплывали там, где раньше были огороженные участки Иллереги, и густые ветки деревьев пересчитывали напряженные ребра гребцов. Встречные течения и желтые водовороты вертели маленькую неуклюжую лодчонку, как хотели. Но мужчины все так же молчаливо гребли. Стало как-то дико сознавать, что плывешь над затопленной землей. Диковато чувствовали себя все, кроме Стэна Паркера, который к тому времени уже знал про себя, что можно ожидать чего угодно и вовсе не обязательно было, чтобы путь этой плоскодонке указала рука мэра Уллуны. Пока он греб, примиряясь с дикостью и неизбежностью их положения, но не умея ничего объяснить – он только улыбнулся смущенно вопросу Осси Пибоди, – этот полузатопленный мир стал ему знаком, как собственные мысли. Он вспомнил нечто забытое, о чем он никогда никому не говорил. Он вспомнил лицо своей матери, лежавшей в гробу, – ее черты выдали то, что всегда скрывали глаза, – страх, что все окружающее совсем не прочно. Но в этом смутном мире плещущей воды, под плывущими мимо деревьями какая же могла быть прочность? Гребцы гребли. Он слышал их натужные выдохи, но словно издалека. А когда они проплывали под струящимися деревьями и шуршала листва, то эти звуки не только казались ближе, они словно проникали внутрь сквозь его мокрую кожу.

И не было никакой неожиданности, когда Осси Пибоди крикнул, что справа что-то такое кружится, вроде бы возле муравьиной кучи, и они повернули туда и вытащили гуттаперчевое тело мужчины в одежде, которую вода подогнала под общий мглисто-темный цвет. Гладкое лицо мужчины было обкусано рыбами.

Ну и ну, подумали гребцы, когда тело было положено на дно лодки.

Всей своей упругой кожей они противились ощущению смерти. Ноздри их, хрящеватые, побелевшие, отказывались воспринимать ее, словно ноздри животных, наткнувшихся где-нибудь в кустах на мертвечину.

Стэн Паркер наклонился вперед и прикрыл гуттаперчевое лицо мешком. Гребцы прочистили горло, кто-то сплюнул, кто-то последовал его примеру, и лодка двинулась дальше.

Они гребли, а мимо них проплывали останки покойной безопасной жизни в стенах домов. Пустой стул, надкушенный кусок сыра и размокшие письма, подушечка с церковной скамьи, застрявшая в зарослях ежевики, шляпа с распластанным по воде пером, детский горшочек, Библия, раскрытая на пророке Иезекииле. Все это появлялось и исчезало. Постоянной была только лодка. Да, пожалуй, дом, о который они чуть не стукнулись.