Но мертв - нет уж, дудки; он просто очень, очень болен. Вдобавок ко всему болезнь повергла его в тяжкую апатию, вследствие чего он не слишком обеспокоился по поводу своего необычного положения. Не подумайте, что он был философ - нет, обычный, заурядный человек, только впавший в патологическое безразличие; та часть мозга, в которой мог возникнуть страх, была у него отключена. И, не задумываясь над своим ближайшим будущим, он погрузился в сон, и никакая тревога не возмущала покоя, в котором пребывал Генри Армстронг.

А вот над ним покоя не было. Стояла темная летняя ночь, время от времени озаряемая беззвучными проблесками молнии далеко на западе, где над горизонтом, предвещая грозу, висела большая туча. Краткие судорожные вспышки с призрачной ясностью выхватывали из мрака памятники и надгробные камни кладбища - в эти мгновения они словно пускались в пляс. В такую ночь добропорядочным людям на кладбище вовсе уж нечего делать, так что трое мужчин, раскапывавших могилу Генри Армстронга, не опасались, что их увидят.

Двое из них были студенты медицинского колледжа, расположенного в нескольких милях от кладбища; третий был верзила-негр по имени Джесс. Много лет Джесс обретался при кладбище, исполняя там любую работу, и, как он сам говаривал, жил с покойниками "душу в душу". Насчет душ сказать трудно, но вот тел на кладбище, судя по занятию Джесса в ту ночь, было, по всей вероятности, намного меньше, чем надгробий.

За кладбищенской стеной, с той стороны, что дальше от дороги, ждала запряженная в легкую повозку лошадь.

Копать было нетрудно - могилу засыпали всего несколько часов назад, и земля была еще очень рыхлая. Поднять гроб на поверхность оказалось несколько труднее, но Джессу это было не впервой; вытащив его, он аккуратно отвинтил и положил в сторонку крышку, под которой обнаружилось тело в черных брюках и белой рубашке. В этот миг небо воспламенилось, онемевшую округу потряс оглушительный удар грома, и Генри Армстронг медленно сел на своем ложе. С безумными криками осквернители могилы разбежались в разные стороны. Двое из них не согласились бы вернуться назад ни за какие сокровища. Но Джесс был не из таковских.

В сером свете утра молодые люди, бледные и осунувшиеся от переживаний, с трясущимися поджилками, встретились у дверей медицинского колледжа.

- Ты видел? - воскликнул один.

- Господи! Еще бы - что нам теперь делать?

Они обогнули здание колледжа и у дверей анатомического класса увидели повозку с лошадью, привязанной к столбу ворот. Не помня себя, они вошли в помещение. Со скамейки в углу им навстречу поднялся негр Джесс, блестя белками глаз и широко ухмыляясь.

- Где они, мои денежки? - спросил он.

На длинном столе лежало обнаженное тело Генри Армстронга, голова - в крови и глине от удара лопатой.

ДИАГНОЗ СМЕРТИ

- Я не так суеверен, как вы, врачи, - люди науки, как вы любите себя называть, - сказал Хоувер, отвечая на невысказанное обвинение. - Кое-кто из вас - правда, немногие - верит в бессмертие души и в то, что нам могут являться видения, которые у вас не хватает честности назвать просто привидениями. Я же только утверждаю, что живых иногда можно видеть там, где их сейчас нет, но где они раньше были, - где они жили так долго и так, я бы сказал, интенсивно, что оставили отпечаток на всем, что их окружало. Я достоверно знаю: личность человека может настолько запечатлеться в окружающем, что даже долго спустя его образ подчас предстает глазам другого человека. Но, конечно, это должны быть: личность, способная оставить отпечаток, и глаза, способные его воспринять, - например, мои.

- Да, глаза, способные воспринять, и мозг, способный превратно истолковать воспринятое, - с улыбкой сказал доктор Фрейли.

- Благодарю вас. Всегда приятно, когда твои ожидания сбываются, - а это как раз та степень любезности, которую я мог ожидать от вас.

- Прошу прощенья. Но вы утверждали, что знаете достоверно. Таких слов на ветер не бросают. Может быть, вы расскажете, откуда у вас эта уверенность?

- Вы это назовете галлюцинацией, - сказал Хоувер, - но все равно.

И он начал свой рассказ:

- Прошлым летом я, как вы знаете, поехал в городок Меридиан, намереваясь провести там самую жаркую пору. Мой родственник, у которого я думал остановиться, захворал, и мне пришлось искать себе другое пристанище. После долгих поисков я наконец нашел свободное помещение - дом, в котором некогда жил чудаковатый доктор по фамилии Маннеринг; потом он уехал, куда никто не знал, даже тот, кто, по его поручению, присматривал за домом.

Маннеринг сам построил этот дом и прожил в нем почти десять лет вдвоем со старой служанкой. Практика у него всегда была небольшая, а вскоре он ее совсем бросил. Мало того, он совершенно удалился от общества и жил настоящим анахоретом. Деревенский врач, единственный, с кем он поддерживал общение, рассказывал мне, что эти годы отшельничества он посвятил научному исследованию и даже написал целую книгу, но труд этот не заслужил одобрения со стороны его собратьев по профессии. Они считали, что Маннеринг немного помешан. Сам я не видел этой книги и сейчас не помню ее довольно оригинальную теорию. Он утверждал, что в некоторых случаях бывает возможно предсказать заранее смерть человека, хотя бы тот сейчас пользовался цветущим здоровьем, и срок этот можно исчислить с большой точностью. Самый длительный срок для такого предсказания он, кажется, определял в восемнадцать месяцев. Хранители местных преданий рассказывали, что он не раз ставил такие прогнозы, или, может быть, правильнее сказать, диагнозы, и утверждали, что в каждом случае то лицо, чьих близких он предупредил, умирало в указанный день и притом без всякой видимой причины. Все это, впрочем, не имеет отношения к тому, о чем я хочу рассказать; я просто подумал, что вас как врача это может позабавить.

Дом сдавался с обстановкой, которая сохранилась в полной неприкосновенности еще с тех дней, когда там жил доктор. Это было, пожалуй, слишком мрачное жилище для человека, не склонного ни к отшельничеству, ни к научным трудам, и мне кажется, что дух этого дома, или, вернее, дух его прежнего обитателя, оказал влияние и на меня, ибо, когда я там находился, мною неизменно овладевала меланхолия, вовсе мне не свойственная. Не думаю, чтобы ее можно было объяснить просто одиночеством: правда, ночью я оставался совсем один - прислуга спала не в доме, - но я никогда не скучаю наедине с самим собой, так как чтение составляет мое любимое занятие. Одним словом, каковы бы ни были причины, а результатом была подавленность и какое-то чувство неотвратимой беды; особенно тяжким оно становилось в кабинете доктора Маннеринга, хотя это была самая светлая и веселая комната в доме. Здесь висел портрет доктора Маннеринга масляными красками, в натуральную величину, и все в комнате, казалось, сосредоточивалось вокруг него. В портрете не было ничего необычайного; на нем был изображен человек лет пятидесяти, довольно приятной внешности, с бритым лицом и темными глазами, с проседью в черных волосах. Но почему-то портрет притягивал к себе, от него трудно было оторваться. Лицо человека на портрете не покидало меня, можно сказать, что оно меня преследовало.