- Сейчас покажу, где он меня засек, - сказал он. - Вот и кладбище.

Там и сям среди кустов стали попадаться оградки, порой всего с одной могилой внутри. Понять, что это именно могилы, можно было по бесцветным камням или догнивающим доскам в изголовье и изножье, накренившимся под всевозможными углами или упавшим на землю, по остаткам штакетника, а нередко - только по осевшим холмикам, покрытым палой листвой. Иной раз место, где лежали останки какого-нибудь несчастного смертного, который, покинув "тесный круг скорбящих друзей", был, в свой черед, ими покинут, - это место не обозначалось ничем, разве что небольшим углублением в земле, оказавшимся более долговечным, чем след в душах "безутешных" близких. Дорожки, если они когда-нибудь тут и были, заросли травой; на некоторых могилах уже вымахали деревья внушительных размеров, корнями и ветвями оттеснившие в сторону могильные ограды. Повсюду был разлит дух гнилости и запустения, который как нельзя более уместен и полон значения именно в селениях забытых мертвецов.

Двое спутников - первым Джералсон, за ним Холкер - решительно прокладывали себе путь сквозь молодую поросль, но вдруг сыщик резко остановился, издал тихий предостерегающий возглас, взял дробовик на изготовку и застыл, как вкопанный, пристально всматриваясь во что-то впереди. Его напарник, хотя и не видел ничего, постарался, насколько позволяли заросли, принять такую же позу и замер, готовый к любым неожиданностям. Секунду спустя Джералсон осторожно двинулся вперед, Холкер за ним.

Под огромной разлапистой елью лежал труп мужчины. Молча встав над ним, они принялись разглядывать то, что всегда первым бросается в глаза, - лицо, положение тела, одежду, - в поисках ясного и немедленного ответа на невысказанный вопрос, рожденный сочувственным любопытством.

Мертвец лежал на спине, ноги его были широко раскинуты. Одна рука была выброшена вверх, другая отведена в сторону и согнута в локте, так что костяшки пальцев едва не касались шеи. Оба кулака были крепко стиснуты. Вся поза говорила об отчаянном, но безуспешном сопротивлении - только вот кому или чему?

Рядом лежали дробовик и охотничья сумка, сквозь сетку которой виднелись перья убитых птиц. Повсюду были заметны признаки яростной схватки: молодые побеги сумаха были согнуты и ободраны; по обе стороны от ног трупа прошлогодние листья были разметаны чьими-то, явно не его, ногами; у бедер в земле виднелись две вмятины от человеческих колен.

Что это была за схватка, им стало ясно при взгляде на кожу мертвеца. Если грудь и кисти рук у него были белые, то лицо и шея - темно-багровые, почти черные. Плечи трупа лежали на небольшом возвышении, шея была вывернута под невозможным углом, вылезшие из орбит глаза слепо смотрели вверх, в направлении от ног. Среди пены, наполнявшей разинутый рот, чернел распухший язык. Шея была страшно обезображена - на ней виднелись не просто следы человеческих пальцев, но вмятины и кровоподтеки от двух могучих рук, глубоко вдавившихся в податливую плоть и не ослаблявших свирепой хватки долгое время после смерти несчастного. Грудь, шея и лицо были мокрые, одежда была пропитана влагой; волосы усеяли капельки росы.

Все это спутники увидели и поняли без слов, почти мгновенно. Помолчав, Холкер произнес:

- Бедняга! Худо ему пришлось.

Джералсон тщательно осматривал близлежащий лес, держа дробовик обеими руками, палец - на взведенном курке.

- Чувствуется рука маньяка, - сказал он, шаря глазами по лесным зарослям. - Бранском Парди поработал.

Вдруг Холкер заметил среди разбросанных по земле листьев что-то красное. Это был кожаный бумажник. Он поднял его и открыл. Там оказались листы белой бумаги для заметок, и на первом стояло имя "Хэлпин Фрейзер". На нескольких последующих листах чем-то красным были в спешке нацарапаны с трудом читаемые строки, которые Холкер стал разбирать вслух, пока его напарник продолжал всматриваться в смутные серые очертания обступившего их тесного мирка, вздрагивая от звука капель, то и дело падавших с отягощенных росой ветвей:

Лес чародейный надо мной навис,

Разлито в нем полночное свеченье,

Тут с миртом ветвь сплетает кипарис

В зловещем братстве, в темном единенье.

Дурман и белена цветут у ног,

Коварная топорщится крапива,

Плетет бессмертник траурный венок,

И в три погибели согнулась ива.

Не кличет птица, не гудит пчела,

И свежий ветер листьев не колышет,

Здесь Тишина на землю налегла,

Здесь лишь она одна живет и дышит.

Мне слышатся неясные слова,

Что шепчут призраки о тайнах гроба,

Кровь капает с деревьев, и листва

Во тьме недоброй светится багрово.

Кричу я! - Но изнемогает плоть,

Томится сердце, дух и воля стынут,

Громаду зла не в силах побороть,

Стою пред ней, потерян и покинут.

Но вот незримо...

Холкер умолк - читать было больше нечего. Текст обрывался посередине строки.

- Похоже на Бэйна, - сказал Джералсон, который слыл своего рода всезнайкой. Он стоял, рассматривая тело, теперь уже не столь настороженный.

- Кто такой Бэйн? - спросил Холкер без особого любопытства.

- Майрон Бэйн, им зачитывались на заре нашей истории, больше ста лет назад. Страшно мрачный; у меня есть его собрание сочинений. Этого стихотворения там нет - должно быть, забыли включить.

- Холодно, - сказал Холкер. - Пошли отсюда; надо вызвать коронера из Напы.

Джералсон, промолчав, послушно двинулся следом. Обходя небольшое возвышение, на котором лежали голова и плечи убитого, он задел ногой какой-то твердый предмет, скрытый под гниющими листьями, и не поленился вытолкнуть его на свет Божий. Это была упавшая изголовная доска с едва различимой надписью "Кэтрин Ларю".

- Ларю, ну конечно! - воскликнул Холкер, внезапно придя в возбуждение. - Да ведь это же настоящая фамилия Бранскома, он Ларю, а никакой не Парди. И разрази меня гром - на меня точно просветление какое нашло - фамилия убитой женщины была Фрейзер!

- Тут какая-то мерзкая тайна, - сказал детектив Джералсон.- Терпеть не могу подобных штучек.

Вдруг из тумана, словно из бесконечной дали, до них донесся смех низкий, нарочитый, бездушный смех, не более радостный, чем лай гиены, пробирающейся по ночной пустыне; звук постепенно усиливался, становясь все громче и яснее, все отчетливее и ужаснее, пока им не почудилось, что смех исходит почти от самой границы узкого круга видимости - смех столь неестественный, нечеловеческий, адский, что души видавших виды охотников за людьми преисполнились невыразимого страха. Они не сдернули с плеч ружья и даже не вспомнили о них - от такой угрозы оружием не защититься. Хохот начал стихать, ослабевая так же медленно, как нарастал вначале; достигнув силы оглушительного вопля, от которого чуть не лопались их барабанные перепонки, он теперь словно отдалялся, пока наконец замирающие звуки, механическибезрадостные до самого конца, не канули в безмолвие и беспредельность.