Едва показался берег, Петр спрыгнул в воду. Боец с испуганными глазами сполз вслед за ним.

– Тащи плот! - крикнул Петр и ухватился за скользкое бревно.

Боец пыхтел за спиной.

Берег показался пустым. Лежало несколько убитых, своих и немцев, да к плотам, возникнув из-под земли, санинструкторы потащили раненых. Позже Петр понял, что они укрывались в воронке.

Тяжелых клали на притянутые поближе плоты. Те, что могли ходить, шли к плотам сами.

Петр присматривался к лицам, но своих не увидел.

Незнакомый лейтенант с круглой головой, на которой торчали стриженные ежиком черные, наверно очень жесткие волосы, дико поводил по сторонам взглядом узких, раскосых глаз, казалось, он пересчитывает своих бойцов.

"Потерял каску", - подумал Петр и тотчас приметил на земле каску. Он быстро поднял ее и протянул лейтенанту:

– Держите!

Лейтенант покосился на него, взял каску.

– Она ж немецкая…

Теперь и Петр понял, что она немецкая.

– Надевайте. Все-таки каска.

Голова лейтенанта ушла в каску по самые глаза.

– За мной! - крикнул он и побежал от реки, туда, где сквозь снежную пелену прорывались слабые вспышки.

Петр побежал вместе со всеми, надеясь отыскать свое отделение. Далеко они уйти не могли, судя по пальбе впереди. Здесь где-нибудь. Вот только там ли высадились, где в первый раз? Течение сносило.

Боец с испуганными глазами бежал рядом, какая-то невидимая связка держала его возле Петра.

– Давай, давай! - крикнул ему Петр на ходу. - И я заговоренный!

Они перескочили траншею, в которой, как и на берегу, лежали убитые. Навстречу кто-то полз, волоча неподвижную ногу. Петр узнал маленького усатого Елкина.

– Елкин!

Тот оттолкнулся руками от земли, сел. По грязному лицу протянулись светлые полоски. Елкин всхлипнул.

– Ногу, понимаешь… Далече берег?

– Рядом. Я помогу.

Елкин помотал головой.

– Доползу… - он скрипнул зубами. - Застряли наши у второй траншеи. Петруха, диск у меня полный. И гранаты. Возьми.

– А ты?

– Возьми… - Елкин положил на землю диск и две гранаты.

Петр взял их.

– Бывай, Петруха.

Елкин лег на живот и пополз.

У бойца с испуганными глазами лицо было белым.

– Ты что?… Вперед! - заорал Петр яростно. - От своих отстал!

Откуда взялась эта ярость? От белого лица? Или от плачущего Елкина?

Боец шарахнулся от Петра и, вцепившись темными пальцами в автомат, побежал.

И Петр побежал следом. Рядом просвистели шальные пули. "Свою пулю не услышишь". Яковлев так говорил.

Петр бежал в полный рост, автомат болтался на шее, пальцы сжимали елкинские гранаты. А пули свистели. "Свою пулю не услышишь". Ярость клокотала в груди, от нее становилось жарко, она бросала ставшее невесомым тело вперед.

Кто-то крикнул рядом: "Ложись!" И то ли схватил за ногу, то ли сделал подножку. Петр шмякнулся плашмя на мокрую землю, граната, что была в правой руке, откатилась. Он хотел вскочить, но его придавили к земле.

– Остынь! Эдак и до Берлина добежишь, если штаны не потеряешь.

Рядом лежал Силыч.

Потом, когда в прорыв потянулись свежие войска, когда переправилась артиллерия и саперы навели мост, по которому переползли наши танки, когда полк Церцвадзе вывели из боя на короткую передышку и формировку, Петр мучительно силился вспомнить подробности боя и не мог.

Все было как во сне, как в тумане…

Снег сменился дождем…

Из амбразур дота вырывались клочки пламени.

Пули прижимали к земле. Силыч перевязывал голову командиру роты. Старший лейтенант мычал от боли и обиды.

– Мы вас в тыл эвакуируем, - сказал Яковлев.

– Какой к черту тыл! - очень внятно произнес комроты. Видно было, что говорить ему трудно. - Яковлев, обойди с тыла… Гранатами… - Комроты осторожно потрогал голову руками. - Чтоб у них башка раскололась.

– Сделаем. Силыч, Лужин. - Яковлев пополз, плотно прижимаясь к земле.

Силыч и Петр за ним.

Они ползли. Долго ползли. Вечность. Пули тенькали рядом, брызгали грязью. А они ползли. Едкий пот заливал глаза, и некогда было утереться… Но и у вечности есть конец. Они уткнулись касками в бетон. Дот…

Яковлев сел, прислонился к мокрому бетону… А может, не садился?… У Силыча сердитое лицо… Он забрался на бетонную глыбу. Петр полез следом. Глыба была мокрой и шершавой. Болела ладонь. Заноза все еще сидела в ней, и ладонь вспухла.

Силыч достал из кармана шинели гранаты. И Петр достал гранаты.

Застрекотал автомат. Совсем близко. Вероятно, Яковлев огнем отсекал кого-то от дота, кого-то, кто был по ту сторону.

Они подползли к краю дота. Под ними захлебывались огнем вражеские пулеметы. Сладко пахло порохом.

– Подержи-ка меня, - сказал Силыч.

Петр понял, схватил его за ноги. Силыч свесился с края и бросил гранаты одну за другой прямо в амбразуру. Взрыва они не слышали. Только пулемет умолк.

– Подержи! - крикнул Петр. И, свесившись, бросил гранаты во вторую амбразуру…

Отсюда, сверху, было видно, как повскакали бойцы; донеслось "ура".

Затенькали пули. Силыч и Петр резво скатились к Яковлеву.

Яковлев сидел неподвижно, прислонясь спиной к бетонной стенке, держал автомат обеими руками. Неподалеку лежали фашисты, видно, пробирались в дот, да Яковлев их не подпустил.

– Яковлев, - позвал Силыч.

Яковлев не ответил. Глаза его стекленели.

– Яковлев! - крикнул Силыч. Лицо его исказилось от боли, словно пуля досталась ему. - Нас прикрыл… Ну гады!

И снова Петр ощутил в груди жгучую ярость…

Потом они бежали с Силычем… И стреляли… Силыч огрел немца прикладом так, что каска отлетела куда-то далеко-далеко…

Потом мелькнула перебинтованная голова комроты, одну руку он прижимал к затылку, в другой - пистолет…

Потом… Что было потом?… Опять шел снег… Силыч лезвием ножа выковыривал из ладони Петра расколовшуюся щепку. Было больно. И стыдно, что ладонь приходится перевязывать из-за какой-то занозы… А ладонь вспухла.

– В медсанбат придется, - сказал сокрушенно Силыч.

Смешно!… Вон у комроты голова в бинтах и то не уходит…

Это было уже в третьей траншее. И осталось от их отделения только трое: он, Силыч и неприметный молчаливый Потапов.

В лагере царило возбуждение. Партизаны понимали, что назрели большие, решающие события. Ожидали их с нетерпением. Ночью подошла большая группа с боеприпасами. Тяжелые ящики тащили на себе через перевалы, ущельями, переправляясь через взбухшие ручьи. Люди валились с ног от усталости, но лица у всех были счастливые. Говорили, что боеприпасы чуть ли не из самой Москвы. Ну может, и не из самой, но послала их Москва.

Дальние артиллерийские раскаты с рассветом возобновились. Прозрачность и чистота утра как бы приближали их.

– Словно рушатся горы, - сказал Павел, прислушиваясь.

– Горы - вечны, - откликнулся дед Ондрей, возясь с непослушными драконьими головами. Они никак не хотели "гордо возвышаться", сталкивались друг с другом, словно хмельные, падали одна на другую и вообще вели себя так, будто они не головы страшного дракона, а простые деревяшки. Дед Ондрей сердился и дергал не за те веревочки.

Сегодня они уезжали. Товарищ Алексей и комиссар Ковачек хотели посмотреть спектакль. Проверить все. Да и партизанам не плохо бы чуток развлечься. Предстоят, вероятно, тяжелые бои в немецких тылах.

Сначала командование бригады предполагало выйти навстречу Красной Армии, пробиться с боем, соединиться с ее наступающими частями. Но, все обдумав и взвесив, посчитали рейд по глубоким тылам противника более эффективным. Такую помощь Красной Армии более действенной.

Вечером комиссар Ковачек пришел в кибитку. Вчетвером сели под брезентовой крышей, как заговорщики, беседовали вполголоса. Уточняли маршрут, способы связи. В городках и селах всюду у партизан были свои люди. Павлу пришлось заучивать добрых два десятка имен и адресов. Да еще и пароли, потому что они были разными. Перепутаешь - и не поймут тебя, не признают, вся работа - впустую.