Только медсестра Шурочка испугалась, решила, что Петр в самом деле проглотил свисток. Она подбежала к нему и несколько раз стукнула по спине. Петр несколько раз беспомощно свистнул и свисток выскочил у него изо рта прямо в ладонь.

– Разве можно так? - все еще испуганно сказала Шурочка.

Вайсман в смехе повалился на землю. Его корчило от смеха. В жизни не доводилось ему так смеяться. Смеялся Фролов, сообразив, в чем дело; отворачивался Егги, затыкая рот варежкой: не мальчишка он, чтобы смеяться над глупостью.

Шурочка не понимала, почему все смеются, но тоже засмеялась.

И только Петр не смеялся. Он глядел на всех серьезно и покачивал головой. И от этого становилось еще смешнее.

– Ах, Шурочка, - сказал Петр уже обыкновенным, своим голосом, - если бы вы могли вот так же испугаться на представлении и так же постучать меня по спине!

Шурочка всплеснула руками:

– Так это вы нарочно!

– Что вы!… Мы ничего нарочно не делаем. Все всерьез.

Проблему с костюмами тоже решила Шурочка. Она соорудила из старых синих офицерских галифе удивительные штаны, от которых шарахнулась в испуге сивая лошадь. Пришлось ее успокаивать.

Штаны были обрезаны снизу до колен. На них нашиты с десяток цветных заплат-лоскутков. Штаны держались на половинке широкой резиновой подтяжки. Время от времени Петр щеголевато оттягивал большим пальцем подтяжку, и она звонко хлопала его по груди. Вместо гимнастерки на Петре была женская розовая кофточка с воланами, а на запястьях - манжеты, которые Шурочка соорудила из хирургической белой шапочки. На голове красовалась зеленая дамская шляпка перьями вороны, а из-под нее торчали светлые волосы. В ход пошла драгоценность лейтенанта - мочалка. Труднее всего было с обувью, остановились было на том, что Петр будет босой. Но подполковник Боровский пожертвовал на один вечер свои домашние тапочки, понимая, что вряд ли они вернутся к нему в первозданном виде. Тапочки были большого размера и сваливались. Шурочка шилом проделала в них дырочки и подвязала к ногам тонкой бечевкой, а заодно и подтянула носки тапочек так, что они загнулись, как традиционные клоунские башмаки.

Вайсман остался в своей одежде, хотели было приспособить ему усы из мочалы, но они не держались на его худеньком лице даже приклеенные хорошей дозой коллодия, и при светлых усах лицо юноши казалось совсем темным. Пришлось отказаться. Фролов надел добротную солдатскую гимнастерку и начистил сапоги.

Шурочка была в летнем платье цветочками с пышными подложенными по моде плечами. А вот туфель не нашлось, а со склада она что-либо взять категорически отказалась. Так и появилась в платье и сапогах.

Дети расселись большим кругом прямо на землю возле барака. Сзади толпились взрослые. Чуть не весь лагерь пришел.

Волновались все. И артисты, и зрители. Лошадь нетерпеливо перебирала ногами, стоя за бараком. Ей тоже передалось волнение людей.

"Ах, папы нету!" - подумал Петр, стоя рядом с лошадью и оглаживая ее. Теплая шкура мелко вздрагивала под рукой.

На "манеж" вышли лейтенант и Вайсман. Петр слышал, как притих "зал". Лейтенант должен был объявить начало по-русски, Вайсман перевести его слова на немецкий. А так как русского Вайсман не понимал, то выучил свой текст наизусть.

Потом Петр услышал.

– Ребята, товарищи! Сегодня у нас маленький праздник. Наша Красная Армия продвинулась вперед, и больше никогда фашистам не вернуться сюда.

Зрители радостно захлопали, закричали "ура!". Когда крики стихли, лейтенант сказал:

– А какой праздник без концерта! Сейчас вам будет показано веселое представление нашими, так сказать, доморощенными, артистами. Не судите их строго. Они очень готовились, и они постараются.

Вайсман сказал по-немецки:

– Начинаем наше представление, - и вынес стул.

Вышел Фролов с баяном. Ему захлопали. Он поклонился.

– Соло на баяне. Товарищ Фролов.

Фролов склонил голову к баяну, прислушиваясь к его дыханию, и заиграл. Одна за другой вплетались в мелодию русские песни. Пальцы послушно и быстро притрагивались к кнопкам. Сначала чуть болели, а потом разбегались.

Фролова долго не отпускали, заставляли играть еще и еще, а потом хором пели под баян "Катюшу".

Лейтенант похлопал Фролова по плечу:

– Ну как, доволен?

– Чего там! - Фролов был счастлив.

Потом пела Шурочка. Она очень стеснялась и робела, но зрители слушали ее с таким удовольствием, а иногда даже подпевали, что постепенно робость исчезла, голос окреп. Ее тоже долго не отпускали требовали еще песен. Она повторила "Синий платочек".

Петра трясло, как в лихорадке, начали дрожать руки. Каждый выход на манеж - волнение, но так он еще никогда не волновался. Ему казалось, что он ничего не сможет, ничего… Словно все позабыл: как идти, что говорить, что делать?…

Лошадь повернула к нему морду, ткнула мягкими губами в разрисованную губной помадой щеку. Он тронул ее за повод, и она послушно пошла следом. Он вышел из-за барака, как в тумане проследовал по образовавшемуся коридору в круг. Закричал по-петушиному, когда-то Мимоза:

– А вот и я!

И споткнулся о тапочку. Взаправду споткнулся и упал. И это разозлило его. Нельзя падать, когда не надо. Подбежал Вайсман, помог ему подняться. Петр огляделся: вокруг сидели на земле дети, восторженно хлопали и смеялись. Им понравился этот нелепый, неуклюжий клоун, может быть, они никогда не видели другого!

Он повернулся спиной к понуро стоящей лошади и спросил высоким фальцетом:

– А где моя любимая лошадь?

– Сзади, сзади! - закричали дети.

Петр обернулся и посмотрел под ноги, потом посмотрел с другой стороны. Лицо его стало обиженным.

Дети смеялись.

Сивка шагнула к нему и ткнулась носом в затылок. В настоящем цирке бог знает сколько надо было бы репетировать, чтобы лошадь вот так подошла и ткнулась в затылок. А она сама! Живет на свете удача!

Петр обернулся, схватил лошадиную морду обеими руками, крикнул:

– Вот она моя сивка-бурка!

И чмокнул лошадь в нос, отставив ногу.

– Сейчас я покатаюсь!

Петр заскакал вокруг лошади, держась за ее спину, но никак не мог залезть на нее.

– Помоги-ка…

Вайсман подсадил Петра, и тот оказался верхом лицом к хвосту. Лицо его вытянулось в недоумении, рот приоткрылся, зеленая шляпка сползла набок. Он сокрушенно крикнул:

– А куда же делась голова?

Ему ответили дружным смехом. И только сейчас он услышал галоп, который играл Фролов, увидел смеющегося лейтенанта и подполковника Боровского, с растянувшимся в широкой улыбке ртом. И ему стало легко. Он сполз с лошади, воинственно уткнул руки в бока и, сделав свирепое лицо, стал наступать на Вайсмана.

– Где голова? Положь на место голову!

– Голова! Голова! - радостно кричал Вайсман, тыкая пальцем в сторону лошади.

Разъяренный Петр подбежал к ней, схватил за хвост и, показывая его всем, запричитал:

– Это голова? Это грива? Дежурный! - Он выхватил из кармана свисток и засвистел.

Дальше все пошло, как репетировали. Петр "проглотил" свисток ругался с Вайсманом, и вместо слов раздавался свист. Потом Вайсман похлопал его по спине и свисток выскочил на ладонь.

Петр скакал на лошади стоя, рвал газету - и она оказывалась целой, жонглировал яблоками и под конец бросил их ребятишкам. Из-за яблок началась свалка, всем хотелось завладеть ими, и тут Петр захлопал в ладоши, и двое бойцов вынесли на "манеж" большую корзину яблок, и Петр с Вайсманом шли рядом и раздавали ребятишкам яблоки. Губная помада на лице размазалась, по спине текли струйки пота…

Фролов снова заиграл "Катюшу", и все запели. К Петру подошел подполковник Боровский.

– Ну, Лужин, спасибо! Теперь я верю, что вы - настоящий артист.

– А раньше не верили?

– Раньше… - Боровский усмехнулся. - Раньше было раньше.

Вечером ефрейтор Егги сказал:

– Намучалась лошадь. - Не сердито, просто что-нибудь сказать. - Да и ты намучался…